Команда LANGYA.Inc продолжает выкладки на фэндомной Битве.

код

<a href="https://archiveofourown.org/users/LANGYA_Ink/pseuds/fandom%20LANGYA_Inc%202020" ><img src="https://images2.imgbox.com/48/8c/gc8WVVCy_o.jpg" width="600px; /"></a>

9 мини и 14 драбблов, детали в мастер-посте. Приятного чтения!

@темы: ФБ

---

Как переводятся имена

Линь Шу | Lin Shu (林殊 - "лес" и "особый"|"отличный"|"выдающийся"
Мэй Чансу |Mei Changsu (梅长苏 - "слива", "долгий"|"вечный"|"бесконечный", "воскрешение"
Су Чжэ | Su Zhe (苏哲 - то же "воскрешение" + "мудрость"

Императорская семья Сяо (реально существовавшая в VI веке в царстве Лян - 萧 - это "полынь"
Цзин (景 - общий первый слог имени императорских сыновей в этом поколении - "ясный"|"благодатный"
Цзинъянь (景琰 = слог Цзин + "драгоценная яшма скипетра". Именование Цзин-ван (靖 - "мирный"|"спокойный"
Цзинхуань (景桓 = слог Цзин + "желтая ива". Именование Юй-ван (譽 - "радостный"|"веселый" либо "добрая слава; хорошая репутация"
Цзинсюань (景宣 = слог Цзин + "всеобщая известность". Именование Сянь-ван (献 - "дарованный"
Цзинъюй (景禹 - слог Цзин + в честь легендарного китайского императора, Именование принц Ци (祁 - "сильный"|"большой"
Цзинли (景禮 - слог Цзин + "приличия, такт". Именование принц Хуэй (淮 - "приток - река сливается - впадает"
Цзинтин (景亭 - слог Цзин + "сторожевая башня". Именование принц Нин (寧 - " спокойный, мирный, умеренный"
Императорские супруги: Юэ (越 - превосходящая, Цзин (静 - безмятежная, Ху(а)й (惠 - доброжелательная, Сюй (许 - "согласная, надежная"
Великий князь Цзи (纪 - "упорядоченный, дисциплинированный"
Тиншэн (庭 生 - "родившийся во дворе"

Му Нихуан (霓 凰 - ее имя означает "радужный/пестрый феникс"
Му Цин - имя (青 значит "молодой, цветущий, зеленый".
Линь Чэнь (藺晨 - фамилия - трава "ситник", имя - "утро, рассвет".


TBC

Интересно! В переводе Ларчиков "Линь Юэ-Яо, супруга Чэнь", но в китайском варианте -林樂瑤 + 宸妃(Линь Юэ Яо, чэньфэй), так вот , это "чэньфэй" - не имя собственное/прозвище, а просто "императорская наложница/супруга", даже без указания ранга. Было ли у нее прозвание, или ее, как и императрицу Янь, звали по знатной фамилии, неизвестно.

Начертание иероглифов беру отсюда

@темы: матчасть

---

А это вторая команда по Списку Ланъя и примкнувшим, осваивающая просторы ФБ на АО3 - Langya.Inc.
А вот тут на дайри - мастер-пост с подробным перечислением, что же интересного мы донесли.

Желающие, растаскивайте баннеры!

<a href="https://archiveofourown.org/users/LANGYA_Ink/pseuds/fandom%20LANGYA_Inc%202020" ><img src="https://images2.imgbox.com/7e/3a/0QRN6ZhN_o.png" width="600px; /"></a>

 <a href="https://archiveofourown.org/users/LANGYA_Ink/pseuds/fandom%20LANGYA_Inc%202020"><img src="https://images2.imgbox.com/4a/88/B9iK9Cqs_o.png" width="600px;"></a>

---

ФБ-2020

На ФБ начались выкладки

Первая половина - та часть, что гнездится на дайри.
Команда Азиатских исторических дорам!



И приятный бонус-вылупляшка от нее:

---

матчасть и ссылки

Свожу всю известную мне матчасть и ссылки по Списку Ланъя-1 вместе

ДОРАМА
- хронология от Черного Грача
- краткое содержание серий (перевод с Вики)
- картотека персонажей от Подмастерье из Архива
- субтитры к СЛ-1 (архив, скачать с Гуглдиска)
- рекапы на русском от Duches, в процессе
- рекапы на английском

НОВЕЛЛА
Русский:
1-7 главы на русском (Ларчики)
перевод на русский в процессе (murka muy muy, сейчас до 55 главы)
перевод на русский в процессе (time to blossom, сейчас 15 глав)
Английский
1-26 главы на английском
выдержки с китайского на англ. (1-174)
перевод романа на английский (1-103)

МАНЬХУА
Русский:
- перевод R K Otto - в процессе, до 13 главы
- мой перевод на том Самом Архиве - в процессе
Английский:
- на английском - 76 глав, из них в бесплатном доступе 20
- на английском, по 63 главу
Китайский
- 84 главы, открыты для доступа 49, дальше платно
- 84 главы, открыты для доступа 49, дальше платно
- ссылка на китайский блог художника: http://xinyuan401.lofter.com
- https://www.anime-planet.com/manga/nirvana-in-fire
- печатное издание (2 тома)

ФЭНДОМНЫЕ РЕСУРСЫ
На дайри
Тот самый Архив Ланъя, сообщество
Nirvana in Fire, сообщество
Ланъя-Челлендж, сообщество
Команда Азиатских исторических дорам на ЗФБ-2017
Команда Списка Архива Ланъя на ФБ-2017
Команда Азиатских исторических дорам на ЗФБ-2018
Команда Азиатских исторических дорам на ФБ-2018
Команда Азиатских исторических дорам на ЗФБ-2019
Команда Азиатских исторических дорам на ФБ-2019
Команда Азиатских исторических дорам на ЗФБ-2020
Команда Nirvana in Fire на ЗФБ-2020
Команда Nirvana in Fire на ФБ-2020
Команда Nirvana in Fire на ЗФБ-2021
Команда Prince Jing & Co на ЗФБ-2020

в прочих соцсетях
ВК - Lang'ya Bang • Список Ланъя • by Hai Yan
твиттер - Langya Inc.

На архивах
Фикбук
АО3 на русском
Сводная таблица переводов с английского на русский

А также подборки разнообразной матчасти у меня в дневнике и в Архиве

запись создана: 29.03.2020 в 09:33

@темы: фэндомное, матчасть

---

ну и немного неприличного про Чэня и Чансу

Название: "Укрощение цилиня"
Слэш, R-NC17, ЛЧ/МЧС
Вбоквел к Кровным Узам
Миди, ~12200 слов
Одним файлом: на фикбуке, на ао3

Линь Чэнь, господин Архива, гордился своим самообладанием, и никогда он в этом полезном качестве не нуждался так сильно, как сейчас.

Принц Цзин наконец-то удалился, топая, будто чеканил шаг перед строем. Хороший человек, разумный и достаточно прямой, чтобы не искать в нем двойного дна. А интриган, лжец и обманщик Мэй Чансу застыл в крепких руках, как перепуганная птица, которую вынимает из силков охотник. Но Линь Чэнь, хоть и держал его за возмутительно тощую шею с проступающими позвонками, сворачивать ее, точно охотничьей добыче, не собирался. О нет, он предпочел бы, чтобы этот негодный жил как можно дольше и успел прочувствовать все последствия его досады!

– Ну что, ты доволен, Чансу? – спросил он, наклонившись к самому его уху. Вспугнутая птичка, дрожащий кролик... лис-оборотень, хитрый и лживый, вот кто это был такой!

– Разве есть у меня причина для довольства? Учиненная тебе обида велика, Линь Чэнь; нерадивый друг знает об этом и сокрушается. Но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Я не жду, что ты простишь меня, однако верю, что в своей мудрости сможешь меня хотя бы понять.

– Мудрости самих Небес недостанет, чтобы понять тот несуразный обман, который ты учинил… – начал возмущенный Чэнь выговор, но его бессовестный друг не дал ему договорить.

– Линь Чэнь, прошу тебя, – произнес тот ласковым доброжелательным голосом, не отвечая на начатую фразу вовсе, – либо продолжи своими волшебными руками делать чудеса с моим слабым телом, либо позволь мне повернуться и сесть так, чтобы глядеть тебе в глаза во время беседы.

– Не сомневаюсь, что дарованной тебе богами изворотливости хватит и на то, чтобы играть словами, глядя мне в глаза самым честным взглядом, – отрезал Линь Чэнь безжалостно. – Сидеть!

Мэй Чансу послушно застыл.

– Но почему ты считаешь мой поступок несуразным? – спросил он ровно, не оборачиваясь. – Разве не подтверждает случившееся моей несомненной правоты? До той поры, пока прискорбные обстоятельства не вынудили тебя усомниться в моих словах, ты не намеревался ехать в Цзиньлин и не думал надрывать себе сердце происходящим… Ох! Ты что же, отступил от своей всегдашней справедливости и наказываешь меня тем же, чем лечишь?

Линь Чэнь уже с нажимом прошелся по позвонкам, донося до больного всю меру недовольства лекаря. Теперь же его пальцы спустились по становому хребту ниже, придавливая все так же точно и сильно, и их неумолимое воздействие направлялось уже на грудную клетку. Строптивый пациент должен был почувствовать, как его дыхание в буквальном смысле слова оказалось в чужих руках.

– Следовало бы! Но ты, лисий сын, только этого и ждешь, чтобы почувствовать себя несправедливо обиженным праведником, претерпевающим за справедливость. Тогда как на самом деле ты – глупый лжец, наговоривший горы неправды на тех, кто по добросердечию считает себя твоими друзьями. И все ради чего? Ежели ты хотел избрать для себя самую долгую и мучительную смерть, для этого есть множество более прямых путей.

– Я не…

– А если не хотел, то преступная глупость – отказываться от помощи лучшего целителя, какого тебе послали боги. Прогнал меня – своего лучшего друга – точно дешевую певичку после того, как она доставит тебе удовольствие. Оболгал другого твоего друга в моих глазах. Чуть не довел нас двоих до драки! Себя до полусмерти загнал! Кто ты после этого? Однорогий тупой баран, а не цилинь.

– Грубые оскорбления недостойны такого благородного мужа, как ты, – произнес Мэй Чансу со сдержанным упреком.

– Кто это тебе сказал – про благородного мужа? – рассвирепел Линь Чэнь – Превыше своих заслуг осиянный мудростью Небес цзянхусский головорез – вот как тебе следует мыслить обо мне и чего от меня ждать. Убил бы тебя, если бы ты сам не вел себя к тому же печальному исходу много успешнее, чем мог бы любой, кто покушается на твою жизнь.

– Гнев мешает тебе взглянуть на положение дел здраво. Хотя я воистину заслужил его, – его пациент кротко вздохнул, не обманув Линь Чэня этой показной кротостью и на одно биение сердца.

– Если мне что и мешает взглянуть, так это твои халаты. Ну! Не сиди, как робкая невеста на свадьбе. Может, мне благородного господина еще и раздеть надо с поклонами? Ишь, знатная спесь проснулась, не прожил в столице и пары лет!

– Не ты ли мне всегда говорил, чтобы я не переохлаждался без нужды? – возразил Мэй Чансу, но свой пояс тотчас развязал.

– Переохлаждаться – это стоять добрый час под ветром и снегом, как ты это устроил с подачи своего драгоценного Цзинъяня! – рявкнул Линь Чэнь. – А не спускать с плеч теплую одежду, сидя неподалеку от жаровни летним днем.

– Мы с тобою препираемся, как старые супруги, – в голосе Мэй Чансу звучало безмятежное, полное улыбки спокойствие. Так, словно вся вина в этой ситуации лежала на Линь Чэне, но Чансу был готов его снисходительно простить. – И не ревность ли я слышу в твоих запальчивых словах, мой друг?

– Ты изолгался, Чансу, – сказал Линь Чэнь уверенно, раздвигая полы его халата и снимая с шеи вечный шарф. – Запутался, кто из друзей по твоему хитроумному плану должен ревновать. Позор тебе, что ты взываешь к столь низменным чувствам в душе благородных мужей.

– Ты… не благородный муж! – Чансу задышал мелко и часто, прогнувшись в спине и сведя лопатки, едва Линь Чэнь прижал нужные точки под ключицей. – Сам же сказал.

– Значит, твой принц может считаться благородным за двоих, делов-то! Твой обожаемый, связанный с тобой давними весенними страстями Сяо Цзинъянь.

– Перестань!

– Что именно перестать? Обличать твой лживый язык или добиваться правдивого ответа от твоего безвинно замученного тела? Ах да, забыл, оно же теперь принадлежит лянскому принцу,

– Перестань нести вздор! – вспыхнул Мэй Чансу наконец. – Сам знаешь, мое тело не знало ни заботы, ни поношения, ни боли, ни ласки ни от кого, кроме тебя. Ты один во всей Поднебесной играешь на нем, точно на цине – пусть плохоньком и расстроенном. Моя ложь тебе проистекала единственно из любви и участия. Ведь не лучше ли тебе было расстаться со мною сразу, полагая меня бессердечным изменщиком, чем наблюдать мое медленное угасание и надрываться в безуспешных попытках меня исцелить?

– С каких это пор неразумный больной высказывает свое суждение там, где решать единственно лекарю? – прошипел Линь Чэнь, склонившись к самому его загривку.

Даже сейчас, когда все его мысли были о здоровье Чансу, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не прихватить это соблазнительное место зубами. Он знал так же точно, как то, что солнце заходит на западе: Чансу откликнется на это тихим стоном и попытается, не думая, втереться в его ладони. Хитроумный цилинь умел управлять движениями событий и заставлять других людей плясать под свою флейту, точно марионетки, но властвовать над собственным телом, в боли или в удовольствии, ему всегда было не под силу.

– Ты знаешь, что раз попал в мои руки, я могу сделать с тобой что угодно, – продолжил он тихо, но так, чтобы дыхание колебало волоски на шее Чансу. – Обездвижить. Усыпить. Причинить боль. Заставить испытать желание. Вознести на пик наслаждения. Меня останавливает только одно: когда я выпущу тебя из своих всемогущих рук, ты все равно глупо и упрямо поступишь по-своему.

– Не посмею отрицать. Но ты знал, что я такое и чему посвятил остаток своей жизни, прежде, чем сделал лекарским ножом самый первый надрез.

– Я не знал тогда, что ты упрям, как осел, и вцепляешься в сердце, точно репей, а то сразу бежал бы от тебя быстрей, чем летит стрела!

Повисло молчание.

– И я тоже скучал, Чэнь, – прошептал Чансу совсем тихо, и тут же его голос набрал свою обычную громкость и искушающую силу. – Я ведь хотел сделать, как лучше, позабыв, что нашими лучшими намерениями выстлана дорога в ад Чэньду. Смиренно прошу о снисхождении для глупца.

– Ты полагаешь, – язвительно переспросил Чэнь, – что пара слов мольбы и жалобный голос искупят полтора года твоего вранья?

Вопреки колким словам, его ладони скользили по коже ласково, прослеживая меридианы ци, нажимали, прищипывали, согревали и будили уснувшее за эти месяцы. Это было недолгим эффектом, не победой в битве с недугом или даже в малой с ним стычке, – но, в отличие от упрямого разума Мэй Чансу, вылепленное пальцами Линь Чэня тело должно было вспомнить само, кому принадлежит и кого слушается.

– Неразумный не смеет молить о прощении, – ответил Чансу с неподобающим этой фразе достоинством. – Но хотя бы не наказывай меня за это равнодушием сейчас.

– Равнодушием?! Да я сейчас взорвусь от негодования, как бочка с порохом!

– Я же не говорил, что не готов понести иное наказание, – выдохнул тот немедля, поворачивая голову и подставляя Чэню губы. – Если тебе грозит опасность взорваться, я готов принять в себя,.. то есть на себя все последствия твоего недовольства.

Линь Чэня ничуть не удивило, что мысли Чансу сейчас обратились к утехам внутренних покоев. Его тело откликнулось на прикосновения лекаря так быстро, словно не было месяцев разлуки, в каналах течения ци лед оказался взломан, на бледных щеках проявился румянец: к счастью, не лихорадки и определенно – не стыда, потому что краснеть от стыда этот паршивец не умел совершенно. А уж соображал Мэй Чансу быстрее, чем мечется угорь в воде. Даже свою слабость он умел ставить себе на пользу, что говорить о жарком телесном влечении и тех невидимых крючках, которыми он держал бедное сердце Линь Чэня и тянул.

– Я не настолько глуп, чтобы вознаграждать тебя весенними радостями за скверное поведение, – тем не менее отрезал он сурово. – Заслужи мое благоволение искренним послушанием, искупи свое безрассудство не одной чашей добросовестно выпитого лечебного зелья, и там поглядим.

– Но хотя бы поцеловать ты меня можешь? – попросил Чансу жалобно. – Чтобы обнадежить на все это время долгого, долгого ожидания.

У него были сухие, потрескавшиеся губы, сладкие, как запекшиеся сахар, податливые, точно у ивовой девушки. Ласковый, хоть и такой лживый язык. И жизненных сил самое большее на полдюжины лун.

– Не надейся, что я тебя простил, – предупредил Линь Чэнь, благоразумно разрывая поцелуй, чтобы не выпить ни одной лишней капли дыхания. Самообладание его было крепче скал Ланъя, не то бы он не устоял. – За обман ты бы еще мог вымолить у меня прощение, но за пренебрежение моими лекарскими усилиями – никогда. Однако не вижу причин отказывать себе в малых радостях лишь потому, что заслуживаешь порицания ты.

***

Первую ночь в поместье Су Линь Чэнь провел неспокойно. Подушка была слишком твердой, запах благовоний от стен – сладким, в саду раздражающе свистели соловьи, и дыхание Чансу за тонкой бумажной стенкой казалось порывистым и неровным, как осенний ветер. Гуев задохлик, как он только протянул эти полтора года! Доктор Янь обладал всеми мыслимыми достоинствами и умениями, но переупрямить Мэй Чансу ему было не под силу… Эти мысли досаждали Линь Чэню хуже комаров, и, проворочавшись полночи, он плюнул, свернул свою постель и перетащил ее Чансу под бок. Только это и помогло заснуть.

У того хватило чувства самосохранения не удивляться и не язвить, когда утром они проснулись, лежа друг рядом с другом плотно, точно свитки в ларце: Чансу –добросовестно укутанный вторым одеялом, а Чэнь – еще и закинувший на него руку и ногу для верности, чтобы это одеяло не сползло.

– Ты придавишь меня, – только и сказал Чансу.

– Всем телом, – согласился Линь Чэнь, не меняя позы. – Правда, для этого придется тебя сперва раскутать и обнажить.

– Я не против, – отозвался его друг. Он не пытался встать, выпростать руки, отодвинуться: лежал себе завернутый в теплое, как доставленная повелителю на ночь томная красавица, сверкал глазами и… ждал? Ни капли смирения не было в этом ожидании, одно лукавое искушение.

– Еще бы, при твоем вечном распутстве! – фыркнул Линь Чэнь. – Перед другими можешь изображать сурового мудреца, который выше всех телесных страстей, но я знаю тебя лучше и дольше.

– Тогда не трать времени зря и целуй, – приказал Мэй Чансу коротко и властно. Так, что от желания, добрых полтора года бесплодно бродившего в здоровом теле, у Линь Чэня сразу зубы заломило.

– Позже поцелую, – быстро пообещал он, скомкал с краю тяжелые одеяла и нырнул под них, точно охотничий пес в тесную лисью нору. Там смешались запахи согретого со сна тела, едкий привкус лечебных мазей, неистребимый душок от волчьего меха, горечь болезни – и поверх всего мускусная нотка похоти.

Чансу не находил никакого удовольствия в еде, не пил вина, был не в состоянии терпеть боль и холод – но его слабое, странно чувствительное тело всякий раз переплавлялось в руках Линь Чэня в сгусток неподдельного удовольствия. А потом он одевался, цеплял на лицо свою лживую улыбочку и словно забывал, что случилось только что. До следующего раза, когда отдавался ему столь же искренне и жарко.

А ведь в объятия Линь Чэня, только руку протяни, стремились самые искусные и горячо влюбленные красавцы и красавицы Поднебесной, и он не пренебрегал их ласками! Но вот поди ж ты, возвращался к своему неблагодарному слабосильному другу. Который не знал никаких прихотливых изысков на ложе, а сейчас просто тихо вскрикивал и ворочался под его руками, его губами и вцеплялся в плечи так, что оставались следы ногтей, и упрашивал, требовал, дергался, рискуя причинить себе боль. С невинной девицей на брачном ложе было бы меньше хлопот, чем с этим волшебным созданием! Линь Чэнь чувствовал себя наездником, которому нужно удержать на месте упряжку из нескольких норовистых лошадей: приходилось сразу и свое желание обуздывать, и сдерживать неразумного цилиня, который был готов пуститься вскачь и навредить себе самому. Но он мгновенно забыл все причины для досады, когда их тела наконец соединились, и Чансу с самым блаженным выражением лица хватал ртом воздух, стонал – не от боли – и туго стискивался на его плоти.

Их встречи на ложе, которые Линь Чэнь отмерял с не меньшей тщательностью, чем зелья, не были для больного ни вредом, ни исцелением. Уж если бы можно было вложить хоть сколько здоровья в задние врата, Чансу у него бы еженощно кричал от удовольствия, но увы. Он давно уже оставил мысли видеть в этих соитиях или способ обуздать вредную натуру Мэй Чансу, или возможность подкупить его сладкой наградой, или стремление утвердиться с ним старшим, или даже плату, которую он сам брал за свои безнадежные труды. Достаточно было и того, что удовольствие выплескивалось в их жилы и жизнь ненадолго представала не такой скверной штукой.

– Я соскучился, – заявил лживый гений цилиня, отдышавшись. Будто не он был всему причиной!

– Не я же сбежал в столицу, взгромоздив за своей спиною горы вранья.

Следовало трижды подумать, пытаясь воззвать к совести Чансу. А после – и вовсе не тратить силы на это безнадежное занятие.

– Ты справедливо упрекаешь меня в слабости, – повинился тот неискренне. – Да, я рассчитывал, что смогу справиться с нею в отдалении от тебя. Рядом – увы, не могу. Ты слишком сокрушающе действуешь на меня, Чэнь. Тебе не следовало приезжать,

– Ты хуже мора и алой звезды в небесах вместе взятых, – заметил Линь Чэнь отстраненно, поцеловал его в висок и встал. – Тебе под силу переупрямить стадо ослов или обратить к праведной жизни десяток подгорных гуев. Вот лучше бы на них свои силы и тратил!

Он кликнул слуг и вышел. Было не то чтобы обидно, – но каждый раз после весенних утех он надеялся, что хоть что-то изменится.

***

Днем к Мэй Чансу набежали его разбойнички – каждый второй со срочным делом, каждый первый с важным поручением. Бледная немочь вместо того, чтобы посвятить себя дыхательным упражнениям и медитации, воспряла духом и принялась раздавать указания. На упрек Линь Чэня тот ответил невинно: «Я ведь и с подушки не встану, разве это труд?» Разозленный целитель даже плюнуть в ответ не мог, чтобы не уронить авторитета главы Мэй при его молодчиках, так что сцапал за плечо Фэйлю и потащил в сад, издеваться… в смысле, развиваться. Чтобы усадить мальчишку рядом с собой для мелкой и точной работы с зельями, надо было его сначала как следует разозлить, погонять и вымотать, чем Линь Чэнь и занялся.

Если бы с Чансу все было так просто! Приложить усилия – получить предсказуемый и, главное, нужный результат. Для его же негодника, пользы. Ведь тот не упускал ни единого просяного зернышка там, где речь шла о его великой цели, – так почему же становился настолько нерадив, когда дело касалось его здоровья, драгоценного запаса внутреннего дыхания, от которого и так немного осталось после смены облика? Отчего этот несравненный гений, умом подобный всем семи мудрецам бамбуковой хижины стразу, недостойно и глупо ребячился, превращая послушание лекарю в забаву, в которой непременно надо отыграть хоть несколько камешков, сделав все наперекор? «Старайся, чтобы тебя не продуло», «ложись спать с закатом», «делай дыхательные упражнения восемь раз за стражу» – для кого это говорилось?!

Все это он объяснял Мэй Чансу вечером, цветасто и подробно, вместе с дополнительным мудрым наставлением «Выпей своего настоя и даже не тянись за моим вином».

– Достойно удивления, что ты до сих пор не женился. У тебя была бы старая сварливая жена, которая била бы тебя в лоб... ну, скажем, туфлей, как я – веером, пилила бы день и ночь, подавала бы в чашке вместо чая непереносимую горечь – и ты был бы тем счастлив. Чем еще объяснить твое упорное нежелание следовать моим указаниям, как не стремлением получить от меня полную меру ругани и упреков? Говорят, иные прихотливые в весенних забавах господа находят в страданиях и унижениях особое удовлетворение. Ты не из таких, случаем, а, Чансу?

Чансу, пролистывающие какие-то сшитые рукописи – податные листы, отчеты о ревизиях или войсковые списки, не поймешь, – даже головы толком не поднял. Только отозвался теплым, убедительным голосом, без тени раздражения:

– Не знай я, мой драгоценный друг, что тобою движет лишь беспокойство о моем жалком теле, отплатил бы тебе той же монетой, ответив, что негоже знаменитому лекарю и мудрецу ворчать и браниться, точно вздорной женщине, и что раз ты неизменно следуешь этому пути, то, должно быть, получаешь от этого особое неприличное удовольствие.

– Да уж, просто весь изошел на чистое наслаждение. А будь ты хоть малость повыносливее – ты бы у меня словесными упреками не отделался, а сразу получил хорошую порку, – рассеянно подтвердил Линь Чэнь и тут же спохватился: – Эй! Не сутулься. Спину прямо, вдохи-выдохи по счету, каждые полстражи – встать и пройтись по комнате. Или хочешь, чтобы я тебя снова посадил надувать свиной пузырь?

– Ты же сам знаешь, что в этом мало проку, Линь Чэнь, – тот покачал головой. – Не бывает бездонного кувшина, не бывает бесконечной жизни.

– Бывают еще нерадивые больные и лекари с терпением, бесконечным, как глубины океана, но уж я не из таких! – громыхнул Линь Чэнь, подобно богу Лэйгуну. Увы, гром бесполезно растаял в небесной вышине.

– Ты дорог мне, Чэнь, – сказал Чансу проникновенно. – Именно поэтому мне больно смотреть, как ты зря расточаешь силы, добиваясь невозможного и вкладываясь в недостойного. Усилия несоразмерны результату. Даже ты, лучший лекарь Поднебесной…

– Не приписывай мне почета, который принадлежит моему отцу.

– Да не важно! Ни он, ни ты не можете даровать мне долголетия. Я перенес то, как вы меня кромсали, прожил после этого дольше, чем ты мне обещал, и совершил столько, сколько не надеялся в самых смелых своих мечтах. Остановись, Линь Чэнь. Надолго этих капель со дна кувшина все равно не хватит. Я не стою твоей привязанности сейчас и твоих сокрушений после.

– Ну и дурак! – бросил Линь Чэнь грубо и залпом опрокинул чашечку вина.

***

Потом Мэй Чансу, конечно, многословно извинился. Что был неразумен, что обидел друга в ответ на его заботу, что его самого тревожит лишь боль, которую он неизбежно причинит единственному близкому ему человеку, и что надежда сделает эту боль только сильней… Что он не играет в строптивость и не пренебрегает мудростью целителя, но пока не вправе отдать все силы собственному здоровью, потому что положение отчаянное, но вот потом, когда он добьется оправдания своих родных и соратников, тогда… «Они глядят на меня с небес, ожидая, когда я исполню последнюю отцовскую волю, – что перед этим судьба слабого тела, и так не сохранившего дарованный предками облик!»

– А если ты не доживешь до этого оправдания? – спросил Линь Чэнь напрямую.

– То это будет скверным исходом. Но вот если я доживу до того, чтобы увидеть крушение моих планов и провал так долго лелеемого замысла из-за недостатка усердия – вот это будет бедствием из бедствий!

– Удивительно, как только солнце встает над землей каждое утро; вероятно, потому, что ты лично об этом заботишься!

– Линь Чэнь! – слабый бессильный Мэй Чансу на него чуть ли не рявкнул. – На себя посмотри! Разве не тратишь ты, глава Архива, сейчас все свои силы и время сверх всякой меры на недостойного меня вместо помощи мудрецам и владыкам – почему же ты не в состоянии понять, когда я делаю тоже самое ради семидесяти тысяч душ?

– Есть разница, – сказал Линь Чэнь и обнял этого беспокойного за плечи. – Когда отец отдаст мне окончательно управление Архивом, я буду в нем полновластным хозяином. Но не менее полновластным повелителем Лян должен стать твой Цзинъянь, причем скоро. Отчего же ты обижаешь его недоверием, полагая, что он до сих не может ходить без твоей поддержки, мудрый цилинь? Что не присмотри ты со всем тщанием, солнце не встанет? У него есть свои резоны положить все силы на оправдание армии Чиянь, а уж сил точно побольше твоих. Хочешь увенчать его победу своими похоронами, что ли? То-то он будет рад!

– Я тоже хочу жить, Чэнь. Увидеть торжество справедливости, быть свидетелем воцарения Цзинъяня. Но если не получится – то хотя бы не доживать бессильной обузой для всех своих верных.

Чего еще ждать? Ему слово – он тебе десять.

А потом он лишился чувств. Вот так, просто: стояли, разговаривали, Мэй Чансу вдруг побледнел и мешком осел на пол. Сердцу ли внезапно не хватило сил гонять кровь по жилам, дыхание ли стеснилось в груди и исчерпалось, а только целый день тревог и хлопот над его телом Линь Чэню был обеспечен.

Бессознательный Чансу был кроток, безгласен и вызывал одну лишь жалость. Так легко было бы забыть, что этот негодник планомерно убивал себя, отдавая драгоценные капли своей жизни на усовершенствование и без того продуманного плана. И не менее легко – решить его держать под сонным настоем как можно дольше, чтобы он не вредил себе самому. Увы, Линь Чэнь был наделен не только чувством сострадания, но и пониманием высшей справедливости, поэтому отказался от этого благотворного во всех смыслах решения.

Единственное, что он сделал, когда болезный встал на ноги, – постарался не отходить от него ни на шаг, когда мог, и прощупывать потоки ци всякий раз, как выдавалась возможность коснуться. Много толку от этого не было, но иллюзию контроля над происходящим давало. Со стороны это, должно быть, смотрелось совершенно неприлично: цветущий мужчина прилип к бледному красавцу, трогая его за открытые части тела непрерывно и бесстыдно. Что ж, так и надо лжецу, придумавшему отвратительный и действенный способ разжечь ревность в своих лучших друзьях!

Больше всего Линь Чэня уязвляло, что на эту бесстыдную ложь попался не простодушный Буйвол, а он сам – хозяин Архива, искушенный в различении важного от неважного и правды от лжи. Армейские – что с них взять, прямы, как солдатское копье, и мыслят тоже в понятиях воинских отрядов и подкреплений. Только это и не позволило Линь Чэню обозлиться всерьез, когда бывший генерал заговорил с ним о траве Бинсюй, а принц Цзин аж расцвел, услышав такие вести.

Как бы Чансу его не упрекал, Линь Чэнь не был одержим идеей сохранить ему жизнь, чего бы это ни стоило, и уж точно ни разу не пытался его уговаривать выкупить ее ценой десяти других. Но горечь на языке он в разговорах спрятать не мог, да и не пытался. Спасение существовало – и было так же недостижимо, как радуга в небе, оба они это знали… а эти тупые вояки по незнанию разбередили больное место. «Да-да, тупые, и не вступайся за своего любимого принца, Чансу!» Потому что тот именно вступился за Сяо Цзинъяня, немедля, с энергией и страстью, которую стоило бы поберечь для вещей более важных. Послушать господина советника, так ранимость души седьмого принца – боевого генерала, кстати, говоря, – превосходила хрупкость крыльев первой весенней бабочки, и давать ему беспочвенную надежду было безнравственнее, чем сладкий рисовый колобок у младенца отобрать.

– Не я, между прочим, про эту траву заговорил! Кто бы мог подумать, что приемный сын такого мудрого господина, как Су Тяньшу, не умеет держать язык за зубами? Он и у тебя в войске тоже сомневался в знаниях своего командующего?

– Тебе ведома людская глупость, – согласился Мэй Чансу кротко, как он умел. – Прошу тебя, заклинаю всеми богами, не дай Цзинъяню вбить себе в голову мысль насчет этой клятой травы! Скажи, что ли, что это вредоносные сказки, а Вэй Чжэн был просто пьян. Вдолби это самому Вэй Чжэну в голову – он тебя как-то слушается, уж не знаю, почему…

– Почему ты так разволновался? – спросил Линь Чэнь сурово. – Тебе это вредно. Ты ведь умеешь держать себя в руках; я расспросил твоих домашних, так ты, когда под арест уходил, был спокойнее, чем сейчас!

– Я не хочу, чтобы Цзинъянь надрывал себе сердце, гадая о невозможном для меня благополучном исходе, – отозвался Чансу проникновенно. – Ему еще восстанавливать справедливость и править, и повелитель ожесточенный и отчаявшийся – не то, чего заслуживает эта бедная страна. Не дай ему смертельно разволноваться за меня.

– Неужто он не волновался, пока ты прятался в горящем дворце во время осады? Или пока сидел в застенках Ся Цзяна? – добавить к имени бывшего сановника «чтобы его в преисподней Чаньду демоны в смоляном озере топили!» Линь Чэнь счел излишним. К чему банальности?

– Когда Ся Цзян меня схватил, Цзинъянь, во всяком случае, не знал, что я – это я.

– А его высочество говорил мне, что разгадал тебя раньше, чем ты завершил эту злую шутку с днем рождения молодого господина Сяо. Ты заврался, похоже.

– Ладно: я не знал, что он знал!

– А-а… тогда конечно, – Линь Чэнь вложил в эти слова наибольшую дозу скепсиса. Увы, Мэй Чансу понял все по-своему и извернул к своей пользе.

– Чэнь, не ревнуй, прошу тебя! – Он прижался к Линь Чэню со спины, обхватил руками за плечи. – Нет, молчи, не говори в сотый раз, что я именно этого и хотел, твоей ревности. Я уже не раз признался в том, что был неправ, будь великодушен и прости. А знаешь, чего я хочу сейчас?

Не нужно было быть мудрецом, чтобы догадаться об ответе. Чэнь извернулся и поймал его в объятия.

– Как ты хочешь? – спросил он напрямую, не тратя время на «что?».

А то была хоть капля сомнения, о чем тот просит! Когда Чансу проявлял решительные повадки ивовой девушки, и слепой не мог бы ошибиться в его желании. И ему оставалось так мало времени прожить в относительном здравии, что тратить его на бесплодные споры вместо объятий казалось преступным.

Чансу тотчас оседлал его колени, накрыл рот своим. Губы его были горячими и сухими, язык – настойчивым и все таким же болтливым.

– Исполнишь любое мое желание, да? Или – исполнишь свое собственное и накажешь непослушного за все огорчения, что он причинил тебе?

Все-то чудесный зверь цилинь устроен не как обычные люди! На искреннюю заботу он отвечал отговорками и увертками, зато идущее от самой души желание Линь Чэня приложиться ладонью к этой тощей заднице приветствовал сейчас горячо и искренне. В этой искренности, ощутимой даже через три слоя шелка, не было никаких сомнений.

– Встань, – нарочито сурово приказал Линь Чэнь, сам поднимаясь и пересаживаясь на край кровати. – Подними халаты.

Чансу не слишком умел краснеть – то ли насквозь коварная натура того не позволяла, то ли болезненная бледность пристала к нему неотрывно, – но потупился он с самым смущенным видом, как и следовало. И исполнил приказ.

Его восставшая плоть топорщила тонкую ткань нательных штанов – зрелище, от которого всякое равновесие духа летело к подземным гуям, хотелось дернуть завязку зубами, обласкать янский стебель ртом, вырвать задыхающуюся мольбу, но Линь Чэнь отлично помнил: его возлюбленный не такой, как прочие, его огонь разгорается быстро, однако быстро и гаснет, если не потрудиться.

– Ты лгал и полагал, я не накажу тебя за это потому, что твое тело слабо, а мое сострадание безгранично? Ты ошибся.

– Но не в том, что я слаб. И не в том, что ты щедр.

– Не болтай. Подойди ближе.

Мэй Чансу, всемогущий глава союза, переступил с ноги на ногу, не выпуская из рук скомканных, высоко задранных подолов, ничего не говоря и не отводя взгляда от его лица. Позволяет себе поиграть в минуты наивысшего напряжения, как как сам Линь Чэнь играет, диким козлом прыгая по крышам? Хочет забыться в удовольствии и хоть ненадолго сложить с себя груз ответственности? Снова лжет о чем-то, прикрывая свою ложь редкой и желанной обоим сладостью? Может, все сразу. Это сейчас было неважно.

– Ты мне задолжал. Так?

– Да, Чэнь, – выговорил тот совсем тихо.

И так же тихо, часто задышал, когда Линь Чэнь, уложив его навзничь, примерился ладонью для шлепка. Для точно дозированного, как капли в лечебном снадобье, звонкого шлепка, от которого Чансу вскрикнул сразу, слабо и призывно.

Это хорошо, что слуги в поместье Су были вышколены и ни за что бы не нарушили уединение главы с его лекарем, какие бы звуки не доносились из комнат. Лишь когда ягодицы Чансу сделались алыми, как пион, а сам он, точно пьяный, уже попеременно бормотал «ай, нет!» и «возьми меня!», Линь Чэнь взялся за масло, смягчая пылающую кожу и торя себе путь. Много времени это не заняло: Чансу уже весь извертелся, недостойно скуля и оттопыривая задницу. Он был готов, он был почти на грани – и меч вошел в ножны сразу по рукоять, а потом Чэнь, как всегда, погрузился с головой в вышибающее дыхание и щиплющее глаза море страсти. В этот миг ему был важен только ток крови Чансу, пульсировавший слабо, но почти ровно. И телесная радость, возрастающая с каждым ударом плоти в чувствительное нутро и довершающаяся обильно и полно.

Это потом понадобились влажное полотенце, и свежие халаты, и перевязать растрепавшиеся волосы, и…

– И три дюжины упражнений для дыхания.

– Только если в твоих объятиях, – отозвался Мэй Чансу сонно, не поднимая головы с подушки.

– Можно и в моих. Но сначала я для верности выпою тебе чашку успокаивающего настоя.

– Он горький, ты же знаешь.

– Тебе не хватило сладкого? Острого? Ты ненасытен, мой цилинь.

Умелые руки Линь Чэня могли и стебель бамбука узлом завязать, и щекотать легче перышка. Сейчас он просто обнял Чансу поперек худой груди, прижимая к себе, увлекая ритмом собственных вдохов и выдохов. Следовало вспомнить всю присущую тому ложь и коварство и держать ухо востро, но сейчас Чэнь был для этого чересчур разнежен. Мэй Чансу, хрупкий, как весенний стебелек, все равно шел своим гибельным путем, несмотря на любые его слова и укоры. Грозить ему отвратительными на вкус отварами и дурно пахнущими мазями было так же бесполезно, как изысканно бранить. А плакать о будущем Линь Чэню сейчас не хотелось.

Не успела догореть и малая свеча, как Мэй Чансу совершил поступок настоящего мужчины: после полученного удовольствия задремал и засвистел носом. А ведь в выпоенное ему зелье не было добавлено ни капли сонного настоя, и луна еще только поднималась в небо. Уснул и спал и, кажется, даже без кошмаров. А все благодетельное влияние твердой руки, примененной к известному мягкому месту!

Надо было бы пользоваться мгновением: укутать потеплее этого несносного, встать, да и вправду отыскать его бывшего генерала, тоже не обладающего избытком ума, и расспросить как следует, где они нашли траву бинсюй и не видели ли рядом еще и цветущего папоротника… Следовало бы утешить Фэйлю, мающегося по всему поместью подобно неприкаянному духу, а заодно и расспросить об обстоятельствах жизни братца Су, которые тот вне сомнения подмечал, но ограничивался неразборчивым бурчанием или возмущенными выкриками. Имело смысл заняться пополнением запасов сложных зелий, пока он уверен, что Чансу дышит ровно и его не хватит приступ, и еще раз написать столичным аптекарям, и попробовать метод «трех стражей» Чжу Гуньбао из Южной Чу – с виду ерунда, но здравое зерно в нем должно быть…

Линь Чэнь прямо тут, на полу возле постели, уселся в стойку «лошади», положил расслабленные ладони на бедра и закрыл глаза. Вот немножко посидит, расслабится, послушает тихое дыхание этого… проклятия всей своей жизни за грехи, совершенные в трех перерождениях подряд, – и пойдет делать то, и другое, и третье.

Конечно же, немедля скрипнула дверь.

– Господин, – произнес тихий голос.

– Что, Ли Ган, усадьба горит? – отозвался Линь Чэнь негромко и сварливо, не открывая глаз.

– Глава уснул? Тогда слуга просит вашей помощи, мастер Линь. – Управляющий перешел на совсем неуместный заговорщический шепот. – Пришли благородные господа…

Линь Чэнь бесшумно поднялся на ноги и, цыкнув, всем корпусом вытеснил Ли Гана в смежную комнату. Там поговорим!

– Кто?

Благородные господа – к часу обезьяны? Ну и представление в столице об уместности визитов.

– Княжна Нихуан и принц Цзин!

По Сяо Цзинъяню Линь Чэнь точно не успел соскучиться. А теперь эта прекрасная парочка явилась вместе. Благословения они что ли, пришли просить, на ночь глядя? Так пусть не обессудят, что встречают их без поклонов и не в парадных нарядах!

Принц Цзин расхаживал по гостевой комнате, точно ему насыпали горячего песка в сапоги. Княжна сцепила руки и замерла неподвижно, подобно декоративному камню посреди лужайки.

То, что Линь Чэнь не любил армейских людей, равно как и армейских порядков (и это было предметом их с Мэй Чансу перепалок с тех самых пор, когда тот лишь получил это имя), не значило, что он их не понимал и не умел поддеть. Сперва намеренный показать эти двоим истинную грубость человека из цзянху, он переменил планы на лету и поклонился с изяществом, титуловав обоих самым изысканным образом. Конечно, Му Нихуан и Сяо Цзинъянь немедля преисполнились желания доказать ему, что они прежде всего солдаты, а уж потом – знатнейшие из знатных. Докладывали бесстрастно, четко, по делу.

Это и помогло Линь Чэню не выказать при услышанном никаких чувств, кроме пристойной досады.

Он отлично знал, что Мэй Чансу – лукавый лжец, хитрый лис до мозга костей (тех самых, переломанных, в каждую из которых приходилось вкручивать полую иглу с целебным зельем). Последняя его ложь, искусно и предусмотрительно состряпанная, растянулась больше чем на год и стоила ему невосполнимой доли здоровья. Но и умение лгать на ходу его тоже не оставило. Лгать не менее изобретательно и жестоко, чем он, будучи молодым командующим, водил в бой войска! Выходит, вся томная охота Чансу к весенним играм, все бесстыдство, вспыхнувшее, как пламя над фитилем свечи, было исключительно ради того, чтобы заморочить ему, Линь Чэню, голову и отвратить от чуть было не открывшиеся тайны?

Поразительная тяга к саморазрушению у существа столь слабого! И поразительная неблагодарность для того, кто удерживался на этом свете единственно милостью своего лекаря. За кого этот безумный принял Линь Чэня, если решил лучше умереть в муках, но спрятать от него собственного ребенка, гуй его побери?

Линь Чэнь выставил ночных гостей и, ворча и подогревая в себе едкое негодование, точно кипяток в котелке, шел по темным галереям поместья Су. Но холодок по его спине бежал – как перед сражением.

– Ты где был? – Чансу приподнялся в постели. Его лицо белело в темноте в обрамлении распущенных волос. Хотелось… да сразу три несовместимые вещи и хотелось с ним сделать! Убаюкать несчастного. Наорать на лжеца, встряхнув его за грудки. Или содрать одеяло и взять – вот такого, разморенного, беззащитного, соблазнительного.

А что, один этот гуев интриган способен обратить весенние утехи в оружие в споре?

– Ходил творить полуночное колдовство, – отозвался Линь Чэнь весело и не спеша развязал пояс своего халата. Луна была почти полной, а ночь теплой, и вливающийся в открытое окно лунный свет обрисовывал его для глаз Чансу самым выигрышным образом.

– Бесстыдник, – не замедлил тот упрекнуть сонно, но взгляд как поднял, так и не отвел больше. – Много ты успел вызвать демонов?

– И демониц, – Линь Чэнь скинул халат и избавился от исподнего. – Немало, но все были повержены мощью моего…

– М-м? – переспросил Мэй Чансу, не сводя глаз с его мужского орудия, и даже облизнулся.

– Духа. Но мне нравится ход твоих рассуждений, – согласился Линь Чэнь.

– Это было очень… духоподъемное занятие, – заметил Мэй Чансу кротко. Глаза его блестели, как два полированных гагата. Если это было не соблазнение, совершенно бесстыдное, открытое, то что же еще? Этот бархатный тон голоса, и кончик языка, скользнувший по губам, и взгляд такой пристальный, что жаром ложился на кожу. Двое слишком хорошо изучили друг друга за десять лет, чтобы ошибиться в толковании подобных знаков даже в темной комнате, освещенной всего лишь лунным лучом.

Оба были искренни в своем плотском желании. И оба таили за ним второй, не столь честный и открытый смысл. Как два бойца на тренировочной площадке – кто сделает выпад первым.

Мэй Чансу протянул руки. Оставалось молча помочь ему закинуть эти тонкие, изящные, бледные руки себе на шею и подхватить возлюбленного под ягодицы, заголяя их, сминая халаты, быстро прилаживаясь. Медные врата Чансу были еще не замкнуты после их недавних безумств, и Линь Чэня против его воли продрало крупной, сладкой дрожью, когда он проник в сокровенное почти без сопротивления, по остаткам щедро использованного масла. Двое сомкнулись в одно целое, как части подвижной головоломки из слоновой кости, и слабое «ах!» вторило каждому движению.

Линь Чэнь был ласков с ним, как с драгоценной невестой, и неумолим, как только бывает лекарь с больным. Зрачки у Чансу сделались совсем большими, когда удовольствие заполнило его тело, изгоняя ненадолго и неизлечимый недуг, и боль – его вечную спутницу, и тревогу за исход того, детали чего он складывал много лет. Ни один хмель не брал этого болезного так, как долгое, тщательно рассчитанное удовольствие.

– Чансу?

– Да-а… – бездумно, сладко, на выдохе.

– Я ведь не отпущу тебя, мой хороший.

Гением-цилинем Мэй Чансу прозвали недаром. Разум не отказывал ему даже сейчас.

– Это не в твоей – а-ах! – власти.

– Полуночное заклинание – вот так, давай, прогнись… – подсказало мне не только то, то ты меня ждешь…

– Да! Ох, Чэнь.

– Но и что тебя ждет твоя кровь. Ты ведь об этом умолчал, так?

– Я, да, прости… а-а…

Чансу изогнулся, как натянутый лук, вздрогнул всем телом. Сейчас многого ему было не надо, чтобы свалиться за грань. Вздрогнул, обмяк в надежных руках, подышал как после долгого бега, и пристально уставился на Линь Чэня. Лицо его было взмокшим, но глаза осмысленные и снова золотисто-карие, когда пик миновал и зрачок сузился до нормального.

– Что за неуместные шутки, Линь Чэнь? Что за… допрос?

Линь Чэнь одной рукой цапнул одеяло и укутал ему плечи, а потом сложил этот кокон на ложе. И присел на край кровати, бесстыдно не утруждая себя одеванием. Он-то не мерз и на ветру в горах.

– А что за глупое вранье, Мэй Чансу? Мне! Единственному человеку в Поднебесной, кто способен тебя спасти.

– Самому самонадеянному человеку в Поднебесной…

– Цыц! – Линь Чэнь для верности прижал ладонью запелёнатый кокон. – Боги указывают мне вполне определенно, на что я могу надеяться. Трава Бинсюй. И твоя кровь, чудом возродившаяся в ребенке. Унизишься до того, что продолжишь мне врать?

– Ты же унижаешься до нарушения собственного слова ради недостойной одержимости!

Глаза из кокона сердито сверкали. Неблагодарный цилинь, еще уснуть не успел, а уже забыл о подаренном наслаждении!

– А ты мое слово железными гвоздями к стене прибил?

– Я полагал тебя человеком честным! Который больше не заговорит со мною об этой мерзостной дряни Бинсюй, зная мое к ней отношение.

Линь Чэнь наклонился и нежно поцеловал его в лоб.

– И это говорит злобный, коварный советник. С черной душой. Постоянно берущий на себя необходимость поступать против всякого человеколюбия, не прерываясь на обед, сон и иные удовольствия…

– Не смешно! – рявкнул Мэй Чансу своим лучшим голосом молодого командующего.

– Еще как смешно. Будь ты прежде такой полководец, каков сейчас – ритор, много бы навоевал? Враг сменил направление удара, подкрепление пришло, откуда не ждали, а ты все упрямишься.

Крик на Хозяина Архива ожидаемо не подействовал, и богатый на интонации голос Мэй Чансу тотчас сделался проникновенным, умоляющим.

– Чэнь, друг мой, я ведь вижу твои стремления и понимаю твою досаду… Но здесь решение за мной. Если ты и узнал про этого ребенка, немедля забудь! Учитель Кун-цзы говорил, что у почтительного сына два долга перед предками: сохранить доброе имя семьи и продолжить род. На второе я, недужный калека, и не надеялся. А если боги все же сотворили чудо, я и дышать в его сторону не посмею. И ты не смей!

– Ты не только почтительный сын, – заметил Линь Чэнь, поморщившись. – Ты еще и себялюбец, каких мало. И нет, я не о себе! – возвысил он голос. – Путь учителя Кун-цзы ты знаешь хуже, чем нерадивый ученик – счетные палочки. Ты долг перед предками моими стараниями успеешь исполнить, допустим, а твоя дочь что же? Хочешь ее до конца дней заставить терзаться, как она родного отца без помощи оставила? И только попробуй сказать, что женщине никаких благородных устремлений не положено – я на тебя княжну твою напущу…

– Она дитя! В смысле, не княжна, конечно.

– Тем более! Ты что же, полагаешь меня людоедом из диких лесов, который детей жрет? Решил от меня свою кровиночку спрятать, цилинь безмысленный? Тебе богами поклясться, что я ее не обижу?!

Тут уже Мэй Чансу примирительно буркнул:

– Тише ты, Фэйлю разбудишь.

– Заботишься о Фэйлю – позаботься о том, чтобы выжить, – отрезал Линь Чэнь неумолимо.

– Горе мне. Видно тебе, ненасытному, весенних удовольствий было мало. Надо еще и долбить мой бедный мозг, как рудокоп – гору! Мне казалось, этот спор мы решили с тобой давным-давно. Тебе ли не знать, что пилюля Бинсюй – убивает? Не ты ли отчитывал Вэй Чжэна за дурацкие надежды всего несколько стражей назад? Твой нрав пылок, но я в этом не виноват. Отстань от меня со своими идеями и дай поспать.

Линь Чэнь, успевший влезть в спальный халат за время этой обличительной речи, показательно вздохнул.

– Как скажешь, братец Су. Но только учти: спать – значит спать, а не то, на что ты рассчитываешь.

Куснул соблазнительно – возмутительно, пусть и по летнему теплу! – открытую шею и устроился себе спать за спиной у онемевшего от такой наглости Мэй Чансу.

***

Назавтра Линь Чэнь втихую послал в соседнее поместье весточку: можно. Затем поставленный перед выбором: лапша с мясной подливой или жиденький чай в обществе дорогого друга – Мэй Чансу предсказуемо выбрал визит принца Цзина. Просто прелесть, как некоторые гении считают, что это они управляют течением событий.

Встреча прошла по плану. Буйвол постепенно свирепел ревел и упирался, ожидаемо и все же прекрасно. Мэй Чансу шипел и плевался ядом, что никак не свойственно кротким цилиням. Он одновременно ухитрялся упрекать самого Линь Чэня в отсутствии нравственного чувства и в самонадеянности, а Сяо Цзинъяня – в глупости и легковерии. Линь Чэнь расслабленно наслаждался этим зрелищем. Он сделал главное – перекрыл выход из залы, а дальше мог заключать сам с собой пари на исход событий. Все же исключительным талантом Чансу было ставить людей на подобающие им места; если – когда? – принц Цзин одержит победу в этом споре, то и императорская шапка не будет тому слишком тяжела.

Сяо Цзинъянь изысканно наорал на Мэй Чансу напоследок и вышел. Только тогда Линь Чэнь, подпиравший Чансу, точно спинка кресла, позволил себе легко обнять его за плечи.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Не верю, что мой язык произнес это, но вот. И Сяо Цзинъянь любит, хоть и не таким образом, как ты пытался меня убедить. И твоя дочь. И Фэйлю. Удивительно, ты умеешь бесить взрослых, но ладишь с детьми; может твое призвание – быть почтенным наставником Су, а никак не переворот при дворе устраивать?..

Мэй Чансу сидел в его объятиях ровно, не шелохнувшись, как статуя Будды, и такой же каменный.

– Если у тебя есть хоть капля сомнения, я запрещаю тебе рисковать девочкой, – проговорил он едва слышно. Вздохнул. – Нет, даже так: запрещаю я тебе в любом случае, но чихать ты хотел на мои запреты.

– Нет уж! Это ты будешь принимать отданную тебе ци без единой капли сомнения, с радостью и благодарностью. Верить в своего гениального лекаря, как в то, что солнце заходит за горами на западе. И хотеть жить сильнее, чем умирающий от жажды в пустыне хочет воды. Обещаешь?

– Обещаю.

***

Линь Чэню всякое случалось: и принимать тяжелые роды, и собственноручно рубить цзянем на куски безнадежных мерзавцев, не понимающих иного вразумления, и раскладывать свои инструменты в палатке армейского лекаря посреди боя. Запах крови его смущал не более, чем душок от капустного супа с требухой – полкового кашевара.

Обычно не смущал.

Пациенты его перенесли опасную операцию благополучно, и драгоценной алой жидкости из жил при передаче потеряли немного, несколько брызг на полу – не в счет, но запах в комнате стоял, как на бойне, и даже раздвинутые створки дверей не помогали.

Вот и Фэйлю: сидел на полу возле кровати Чансу, прижавшись щекой к его руке, и то и дело дергал носом, как кролик. Морщился от запаха, хмурился, но не уходил. Потом потребовал ломким баском:

– Братец Су!

– Тш-ш! Чансу спит, Цюшэн спит, чего шумишь?

– Спит?

Линь Чэнь был второй лекарь Поднебесной, и в середину пилюли Бинсюй закатал катышек дурман-сока в расплавленном на огне женьшеневом сахаре. Отчего, впитав порцию чужой ци, Мэй Чансу с точностью до минуты провалился в глубокий и неопасный сон, как если бы после кувшина байцзю.

– Спит! Не болеет?

– Ну, положим, нет. – Если бы Линь Чэнь сомневался в исходе хоть на гран, он бы от Чансу не отлип. А и так он мог себе позволить уделить все внимание сомлевшей девочке: массировать точки на меридианах ци, ставить иглы, проверять, что канал передачи жизненной силы надежно и навсегда разорван.

– Буди!

– Неугомонный! Орешь, как петух на заре. Я говорил, что приделаю тебе хвост? Вот сегодня и начну.

Линь Чэня от усталости шатало и в голосе не хватало победительной звучности, отчего и Фэйлю угрозу не воспринял всерьез. Говорят же великие мастера: не обнажай меча, если не желаешь нанести удар! Так стоит ли заговаривать про хвост, если ты не намерен немедля связать его из веток и погнать Фэйлю по крышам, грозясь привязать это хлипкое сооружение ему за спину?

– Фэйлю, негодный мальчишка! – постарался он произнести как можно строже. – Носишься, когда надо спокойно посидеть, и торчишь на одном месте среди бела дня, когда дел невпроворот…

– Дела! – фыркнул Фэйлю пренебрежительно. – Невесело!

– Весело всем будет, когда Чансу проснется. – Линь Чэнь подумал и честно прибавил: – А еще веселей, если до того придется утихомиривать его разъяренное – или встревоженное – высочество. Так что хватит штаны просиживать, беги к Водяному Буйволу! Скажешь, что у нас все хорошо и чтобы он пришел через пол-стражи. Запомнил? Пол-стражи, а не сейчас. Живо, или я на целую луну приставлю тебя к Ли Гану подметать двор, а потом из той же метлы хвост сделаю!

– Не хочу! – буркнул Фэйлю, но ясно, что про хвост, а не про поручение, и пулей выскочил из комнаты, полетел через весь сад к каменной стене, разделяющей вместе с узким каналом два поместья.

– Не ругайте его, мастер Линь, – раздался тихий шепот.

Женщины! Должно быть в них сразу при рождении владычица Гуань-ин вкладывает частицу сострадания, которая и руководит ими всю дальнейшую жизнь. А поскольку сострадания у нее бесконечное количество, остальное она щедро рассыпает сверху на Поднебесную. Вот Линь Чэню по голове и прилетело. Приходится соответствовать, утешать и проявлять человеколюбие. А ведь мог бы стать безжалостным цзянхусским разбойником, все задатки были…

– Не беспокойся, красавица и не шевелись, конечно. Наш Фэйлю не возражает, что я его дразню, раз он потом может прибежать за помощью к брату Су. Так в мире умножается гармония.

– Мастер шутит – должна ли неразумная по этому понять, что все хорошо?

– Все очень хорошо, Цюшэн. Хочешь укрепляющий леденец? Прежде чем отказываться, учти: он соленый. Полезен для храбрых девиц, потерявших много крови. Будешь? Меняю свои объятия на леденец. Будь ты на пару лет старше, возможно, так дешево я не отделался бы.

Уложить ребенка. Метнуться к другу, делая вид, что просто засиделся и наслаждаешься стремительной резкостью движений. Чансу ведь спит? Ток крови был слабый и небыстрый, жилка пульсировала под пальцами вяло. Как войлочные подошвы скрадывают шаги шпиона, так целительный сон спрятал от лекаря истинное положение дел, спеленал больного тугим непроницаемым коконом. Пилюля Бинсюй безусловно открыла в теле Мэй Чансу каналы ци, но сумел ли тот впитать отданное ему? Не узнать, пока он не очнется. Гуево снотворное!

Воин, который начинает сомневаться во время сражения, будет убит. Лекарь, который усомнится в уже начатом лечении, может убить пациента. Это Линь Чэнь усвоил еще неразумным щенком. Равно неудачлив и в бою, и в лечении также тот, кто вовсе боится рисковать… и тот, кто считает, что его силы бесконечны.

Чансу дышал ровно, тихо. Цюшэн сопела под ватным одеялом. Линь Чэнь, неутомимый боец, мастер-даос, направляющий потоки энергии в собственном теле, как полководец – войска… Да-да, зевнул, чуть не вывихнув челюсть. И решил, что если просто посидит с десяток ударов сердца, привалившись к кровати больного, вреда не будет.

-…Линь Чэнь?

– Я не сплю! – быстро произнес Линь Чэнь, выныривая из странствий по пятицветным облакам.

Открывать глаз он не стал, на ощупь прихватил пальцами узкое запястье. Опытный целитель, он не хотел обманываться ни выражением лица, ни блеском глаз – только биение крови, тот честный друг, который не обманет. Пустой пульс сюй, признак избытка инь, холода и разреженности крови – нет. Сбитый ритм, как шаг охромевшего коня, верная отметина яда Огня-Стужи – нет. Пульс-чан, как будто пальцы проходятся длинным движением по стеблю бамбука, свидетельство лихорадки, опасный знак того, что тело готово пожрать самое себя – нет!

– Ты мне синяк на руке оставишь, – мягко укорил его Мэй Чансу.

– А для кого ты бережёшь белизну своих рук, неверный? – отозвался Линь Чэнь привычно и лишь потом сообразил, что в комнате они не одни. Фыркнул на собственное небрежение и наконец-то повернулся, пытливо вглядываясь.

А что вглядываться? Чансу как Чансу. Тощий, прекрасный ликом и быстрый умом.

– Что с Цюшэн? – потребовал тот строго. – Она здорова? Ей не повредило…

– Она не пострадала. Утомилась. Спит, – отрезал Линь Чэнь. И добавил, сжалившись: – Скоро за ней отец придет. Не тот отец, который ты и который дюжину лет пропадал невесть где… а тот, который с ее матерью, гм… действует в полном согласии. Давай я тебя усажу, чтобы ты не вызвал у него тревоги.

Не то чтобы он был намерен хвалиться, что сделал такое, какого до него лекари и не пробовали даже. Чансу это сам знал, а вымученных славословий от него Линь Чэню и даром было не нужно.

– Линь Чэнь? – Мэй Чансу поймал его руку

– Чего тебе?

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста. Будет нужно еще что-нибудь особенное – обращайся. Яйцо феникса, цветок папоротника, жемчужину дракона Яюй…

Мэй Чансу ничего не ответил, только стиснул его пальцы и повел взглядом на лежанку туда, где дремала девочка. И раздражение Линь Чэня остыло, как свеча, задутая ветром. Ну да, цилинь врет. Цилинь неблагодарен. Цилинь ластится, только имея что-то на уме. Это была данность, которую следовало принимать, не ропща.


продолжение в комментариях

@темы: слэш, Мэй Чансу (Линь Шу), Линь Чэнь

---

мой вклад в Реверс. "Невозможное и невероятное"

На Ланъя-реверсе - деанон! Авторы сразу десяти фиков сняли маски и раскланиваются
Ну, и я среди них.



Мне при разборе заданий удалось получить для написания шикарный, офигенный рисунок Ежик-сан, поэтому половина заслуг в этом фике - ее!

Название: Невозможное и невероятное
Автор: Подмастерье из Архива
Заявка: № 9 (Ежик-сан)
Пейринг: Сяо Цзинъянь/Линь Чэнь
Рейтинг: NC-17
Категория: слэш
Жанр: романс, фэнтези-сказка
Форма: миди, ~8200 слов
Краткое содержание: однажды дух заброшенной кумирни пообещал Сяо Цзинъяню, что в заколдованном лесу он сможет вернуть того, кого считает мертвым. Однако выяснились нюансы…
Примечание: действие происходит вскоре после первой битвы у Мэйлин
Фик на реверсе: тут

*

Цзинъянь сидел в придорожной харчевне в смутном расположении духа, колеблющемся от отчаяния к надежде. Он нынче был преступник, решивший обмануть царственного отца; хуже того – он был легковерный дурак, все еще рассчитывающий на лучшее там, где было место лишь черному горю и осознанию того, что расплескавшейся воде не вернуться обратно в чашку, а казненным – не встать из могил.

С чего он поверил бродячему гадальщику, раскинувшему резные кости на базарной площади? И площадь-то была всего – смерзшаяся пыльная пустошь, и городок – задрипанное гарнизонное поселение, самая подходящая дыра, куда можно заткнуть опального императорского сына, запятнанного родством и дружбой с мятежниками. Повезет – привыкнет носить копье. Не повезет – сгинет без следа. Или второе отец-император как раз счел бы за везение?

«Всего в полусотне ли отсюда есть селение Сяомэнь, а подле него – алтарь. Там ты найдешь то самое утешение, которого больше всего жаждет твоя душа, – сказал этот сумасшедший. – Одна рана закроется. Одна потеря окажется ложью. Один мертвый объявится среди живых, тот, кому ты больше всего нужен».

Следовало немедля прогнать палками стервятника, кормившегося от чужой беды, мошенника, дерзнувшего ловить принца на крючок его собственных терзаний. Но тот, видно, почуял неладное – сам метнулся с проворством и растворился в толпе. Оставив по себе тяжелое, брезгливое воспоминание.

Но вот оно – селение Сяомэнь, куда этой зимой привела Сяо Цзинъяня с отрядом погоня за шайкой лесных разбойников. И нехитрый придорожный алтарь: курильница с выцветшими красными лоскутками и глиняными бутылями, подножие которой вперемешку со снегом было усыпано … Он всмотрелся – да, это были обломки мелких косточек.

Лисья кумирня.

Цзинъянь даже сердиться на проходимца не стал. Не нашлось у того больше воображения, чем послать принца, кровь от крови лянского дракона, в сельское святилище, молить о несбыточном чуде обманщицу-лису.

Но проходимец – проходимцем, а показывать волшебному существу пренебрежение не стоило. Лисы обидчивы, гневливы, склонны пакостить, а от Цзинъяня не убудет. Он располовинил шелковую ленту, сдерживающую волосы, и повязал яркий красный лоскут на шпиль крохотной кумирни.

– Прими подношение, хули-цзин, не чини дурного! Доброго от тебя не прошу – то, за чем я шел, ты мне дать не в силах.

– А за чем ты шел? – спросил голос, внезапно соткавшийся из посвиста ветра и шума крови в ушах. – Наверное, что-нибудь непристойное у меня хотел попросить, а то признался бы, как все честные люди.

Цзинъянь невольно завертел головой. Нет, никого. И не видать даже проблеска рыжего меха в снегу.

– Не непристойное, госпожа лиса. Невозможное. Ты ведь не умеешь возвращать души с того света и воскрешать мертвых, кем бы ты ни была. А обманки с мороком мне и даром не нужно.

– Хочешь, значит, вернуть своего Линь Шу? – продолжал насмешничать всезнающий голос. – За половину красной ленты?

– Я бы и половины своего сердца не пожалел, – буркнул Цзинъянь, чувствуя себя дурак дураком.

– Даже так… – Ветер ли метнул поземку по слежавшемуся насту, или хули-цзин вздохнула, не понять. – Красиво говоришь, знатный мальчик. Сумеешь ответить за слова делом?

– Не стоит шутить со мной! Что бы я ни сделал – но сяо Шу мертв. – Горло сдавило подступающими слезами. – И мне не нужен твой…

– Тебе не нужен морок, слышал, не глухой, – лязгнуло в ответ раздраженно, точно щелкнули зубы. Мужчина ли говорил с ним, или женщина? Хули-цзин ведь меняет облики, как богатей – халаты. – Твой драгоценный сяо Шу завис между жизнью и смертью, хочешь рискнуть и качнуть этот камень – вперед!..

Цзинъянь придвинул к себе чарку с деревенской хмельной кислятиной, покачал в ладонях. Хорош оказался боевой генерал! Он тогда сперва чуть не разрыдался, потом принялся орать, потом упрашивал неведомого собеседника, соглашался на все его условия. «Да, взять в попутчики первого встречного, кто войдет в зал харчевни с началом часа крысы. Да, бросить и государевы приказы, и доверенный гарнизон, отправиться вдвоем с незнакомцем вон к той горе, пересечь лес у ее подножия. Вынести оттуда… рыбий мех, цветок папоротника, правый рог цилиня, не-знаю-что! Что, у цилиня всего один рог? Так я о том и говорю... Просто принести подношение на лесной алтарь? Ладно, ладно, что повелишь!»

Он решительно опрокинул чарку, ожесточаясь сердцем. Какие гости на постоялом дворе в глухую полночь? Дороги замело, разбойнички по окрестным дорогам – и те забились в свои логова, луна стоит высоко в небесах, холодная, яркая… Только шалостями хули-цзин и появится тут кто-нибудь. Девица. Наверняка – девица, искусительница, невесть откуда взявшаяся в деревне в своих дорогих шелках, и она явно должна будет сбивать Цзинъяня с пути к цели и соблазнять своим… своим… Тут он невесть с чего смутился. Не то, чтобы они вместе с сяо Шу не успели погулять по парчовым домикам, но ему надо думать о спасении друга, а он – о придуманных девицах!

Порыв холодного ветра всколыхнул застоявшийся воздух. Качнулась занавеска у входа. В полумраке мелькнули голубые шелка и развевающиеся волосы.

– Хозяин, чайник горячего вина и чего-нибудь закусить!

Онемев от неожиданности, Цзинъянь смотрел на чудесное видение. У того в дополнение к расшитым шелкам оказался зычный голос, рост на полголовы повыше самого Цзинъяня и лицо, которое по справедливости нельзя было бы назвать красивым, хотя взгляд оно приковывало. Яркое, смуглое, с чувственными губами и тяжелым, цепким взглядом. Под этим взглядом Цзинъянь вскочил.

– Не разделите ли со мной трапезу? – спросил он как мог уважительно.

– Честь и удовольствие присесть рядом с таким красивым молодым человеком, – улыбнулся новопришедший. – А если по доспехам судить, так вы, верно, целый генерал, господин…

Цзинъянь был не дурак, намек понял:

– Я… зовите меня просто Сяо. Сяо как… как рассвет. – Хотя, конечно, родовое имя императорского дома, и это было известно всякому, кто мог начертать простейший знак, писалось как «полынь». Ну почему он соврал там, где его ложь была видна, точно столб дыма в ясный день? Если дух кумирни знал имя сяо Шу, то уж точно знал, кто таков Цзинъянь, значит, знал это и его посланец.

– Какое удивительное совпадение, господин Сяо, – возгласил тот, присаживаясь. – Я – Чэнь, и тоже как рассвет, значит, нам самою судьбой было предназначено сойтись здесь и сейчас.

Этот Чэнь умел пить. И рассказывать. Язык у него не начал заплетаться и к третьему кувшину, а воображение было подстать лучшим сказителям.

– Заколдованный лес? А как же, знаю! Попробовать можно. Только веришь ли, дружище Сяо – мне рассказывали байку, что его лишь с талисманом из древесины тысячелетнего камфорного дерева и возможно пройти. Забавная байка была! Вот, слушай. Зашли однажды в волшебный лес два верных брата с одним талисманом на двоих, так там такое было... Надел на себя талисман младший, тогда старший обернулся драконом. Красивое, величественное создание, но совершенно безмозглое, никому не в обиду будь сказано! За птицами начал гоняться, поле за опушкой пожег… конопляное. Надышавшись дымом с конопляного поля, сам понимаешь, никто в поход не идет. Проспались на опушке, оба снова люди. Надел талисман старший, тогда младший сделался волком и сел выть на луну, и с места его не стронешь, как ни пихай в мохнатую задницу…

Он был хорош. Болтлив, ярок, умен. Цзинъянь смотрел на него, подперев щеку рукой, и сам дивился, что это он сперва подумал про девиц. От сидящего напротив ему сложнее было отвести взор, чем от любой девицы. Цзинъяню было и задорно, и стыдно себя самого, а все равно, мысли в его голове бродили самые весенние. Как ни понимал он, что хули-цзин созданы для человеческого соблазна (а на то, что этот попутчик объявился здесь случайно, он бы не поставил и медного фыня), только это понимание ничем не помогало. Разве что совесть успокаивала: мол, ты не при чем, это всего лишь чары… Он ведь сюда сяо Шу спасать приехал, а не забавам предаваться… а вот.

– Э, да ты совсем уже спишь, приятель, – с дружеской фамильярностью оборвал свой поток болтовни Чэнь. – Третий сон видишь, и, верно, хорош этот сон, если судить по твоему лицу. Время ночное, пойдем, провожу тебя до твоей комнаты. Чтобы ни одна деревенская красавица тебя по дороге не встретила и не укоротила и без того недолгий ночной отдых.

Цзинъянь вздрогнул. Что это – испытание, на которое он должен ответить решительным «нет», или плата, отдавать которую он не вправе отказаться? Лисы ведь падки на человеческую ци. Нечистая совесть и молодая плоть подсказывали ему, что да, конечно, плата, как же иначе, держи-хватай!

Чэнь об этих сомнениях то ли знать не знал, то ли счел не заслуживающими раздумий. Подталкивая Цзинъяня в спину, он бесцеремонно повел его наверх, к жилым комнатам, повинуясь его молчаливым кивкам: направо, налево. У самой двери комнаты вдруг развернул, притиснул лопатками к стене:

– Дозволит ли красивый молодой господин войти?

Цзинъянь не успел ни обмереть от предвкушения, ни преисполниться возмущением от нахальства, а его уже целовали.

Не всякая приветливая ивовая красотка была достаточно бесстыдной, чтобы с самого начала решиться на поцелуй, Но губы Чэня были полными и сладкими, и куда до него оказалось любым девицам! Вдохи двоих сплелись, точно нити в шелковом шнуре, жар чужого дыхания прожег голову так, что даже затылок взмок, языки ласкали друг друга, и Цзинъянь, залившийся румянцем сразу от стыда и желания, не мог найти в себе сил оторваться. Хорошо, Чэнь сам сжалился и выпустил его губы из плена.

– Что тебе нужно? – прошептал Цзинъянь, точно юнец, никогда не знавший ласки.

Но не услышал в ответ «твою душу, десять лет жизни и первенца».

– Любви сейчас и спокойного сна потом, – ему показалось, или Чэнь едва слышно вздохнул? – И не томи меня у дверей, красивый мальчик, не то я переменю решение на «чтобы ты кричал в моих объятиях до самого утра», а нам рано выезжать.

Мальчик! Да как он смеет! Лицо общительного господина Чэня дышало свежестью молодости, но, видно, он вправду был столетним лисом, а свое весеннее искусство оттачивал по меньшей мере половину этого срока, потому что Цзинъянь таял в его объятиях, как засахаренный мед в кипятке. Из последних сил он попытался воспротивиться:

– Но я не…

– Должен же я знать, с кем еду странствовать!

– Должен, – сдался Цзинъянь, запрокидывая голову для нового поцелуя.

В комнату он ввалился спиной. Чэнь придерживал его обеими руками, облапив за задницу, а лицом уткнулся в шею, точно хотел взять по месту и загрызть на манер гончего пса. Он щекотал, вылизывал, присасывался, прихватывал зубами, а так это было сокрушительно хорошо, что Цзинъянь почти со страхом ждал мига самой любовной схватки: сможет ли он вынести наслаждение столь острое, не расстанется ли с душой, насаженный на тот твердый ствол, который уже сейчас ощущал сквозь шелк халатов?

Да и гуй с нею, с душой, если это поможет исполнить сразу два его желания: постыдное – сейчас и заветное – после!

– Про спутника в дороге надо многое знать… Терпелив ты или горяч, – бормотал ласково Чэнь, завалив его на лежанку лицом вниз и вздернув подолы халатов к взмокшей от пота пояснице. – Вынесешь ли долгую скачку. Молчун или принимаешься кричать сразу, едва для того представится повод. Ну?

Цзинъянь протяжно вскрикнул, насаженный на бесцеремонные длинные пальцы, и из последних сил поймал другую руку, чтобы прижать ее к своим губам.

– Ты, о-ох, невыносим, – шепнул он в ладонь с характерными, узнаваемыми даже под губами мозолями от меча. – Даже у святого отшельника не хватило бы терпения.

– Это не беда, – произнес Чэнь ему в самое ухо. – Терпению я тебя еще поучу. Сейчас я смажу петли твоих медных врат как следует и войду в тебя. А потом буду брать, долго и ласково, пока ты не перестанешь гнать коней к вершине и твои стоны не переплавятся в чистое наслаждение. Ты потеряешь счет времени, изольешься, не зная, полночь ли еще за стеной или уже рассвет. А затем уснешь спокойно и без терзаний.

Цзинъянь хотел бы ответить: «Да, прекрасно спланированная кампания!» – но вместо этого уже издавал нечленораздельные звуки, и прогибался, и поддавал задом, как норовистый конь, и отдавался со всей страстью – что было вовсе несообразно ни его титулу, ни самоуважению, ни мужской гордости, ни даже тому, что этого человека он увидел впервые едва ли полстражи тому назад. И с каждым его задыхающимся криком как будто таял смерзшийся ледяной ком под сердцем.

Утром они выехали рука об руку. Своему капитану Ле Цзинъянь оставил сумбурное, но решительное письмо и не сомневался, что его помощник извернется и сумеет скрыть отсутствие командующего какое-то время. А там… либо случится чудо и сяо Шу вернется из мертвых, либо Цзинъяню и жить-то не захочется.

Его спутник ехал рядом на мышастой кобыле, все в тех же щегольских шелках и волос не подвязав, только плащ поверх накинул (суконный и на первый взгляд простой, но едва приглядишься, видно, что он густо расшит синим по синей ткани). Он был спокоен, весел и не задирист.

– Как тебя звать? – спросил Цзинъянь напрямую первым делом, едва они выехали за ворота. – Называть тебя «господин Чэнь» после того, что ты сотворил этой ночью, неуместно…

– Чэнь – мое настоящее имя, генерал Сяо, – тот едва приметно усмехнулся тот в ответ. – Линь Чэнь. Мы оба были не до конца искренни друг с другом на словах, когда знакомились. Зато после не лгали телом.

Напоминание заставило Цзинъяня покраснеть, но он понадеялся на то, что мороз и так разрумянил ему щеки.

– Я – Сяо Цзинъянь, и я благодарен тебе за подаренное наслаждение, Линь Чэнь, – произнес он как можно спокойнее. – Но, прошу тебя, не делай этого больше. Я точно не отшельник и не в состоянии противиться твоим силам, могу лишь полагаться на твою добрую волю. А я хочу видеть в тебе брата по оружию, а не соперника по любовной схватке.

– О каких бы силах ни шла речь, я готов уважить просьбу брата, – ответил тот без малейшего нажима. Так, как бы мог похвалить удавшийся хозяйке рассыпчатый рис. – Но все же – почему? Я не был тебе люб прошедшей ночью?

– Это все… совершенно неуместно. Для того дела и того человека, ради которого мы едем в этот лес! – договорил Цзинъянь крепнущим голосом.

Довод должен был прозвучать убедительно. По правде говоря, самому сяо Шу, когда тот еще был жив, было до шпиля пагоды Чуньин, с кем именно Цзинъянь мнет ложе, лишь бы потом тот не пожадничал поделиться рассказом. Но нельзя же было ехать воскрешать погибшего друга, а между делом пробавляться весенними радостями!

– В моих мыслях было порадовать тебя, а не добавить поводов для сокрушения. Что, он настолько тебя дорог? – Темные глаза Линь Чэня были прищурены. Может, от сияния снега под ярким солнцем?

– Я же говорил… ах да, не тебе, извини. Просто когда я узнал, что моего друга можно вернуть к жизни, то ответил, что готов пожертвовать ради него половиной своего сердца. Не откажусь от своих слов и сейчас.

Линь Чэнь ответил коротким «Хорошо» – и тронул коня. Болтливый прежде, он замолчал и всего лишь насвистывал себе под нос, и на душе у Цзинъяня понемногу начали скрести кошки. Он терпел долго и все же заговорил:

– Брат Линь Чэнь, могу я тебя попросить ответить откровенно на один мой вопрос?

– Попробуй, но ничего не обещаю. Мне, знаешь ли, не хватает воображения придумать, о чем таком ты можешь спросить.

Цзинъянь набрал воздуха в грудь.

– Я был невежлив и думал только о себе. Я не обидел тебя своей просьбой? И… не нарушил условия, по которому ты можешь мне помочь?

– И только-то! Мое воображение зря мне отказало! Нет, конечно же, нет. Но ты похвально щепетилен, молодой принц, родители хорошо тебя воспитали. – Линь Чэнь потянул повод, подъезжая ближе. – Не волнуйся. Я помогаю тебе доброй волей. А то, то что мы разделили с тобою ложе, не имеет отношения ни к твоему делу, ни к моим обязательствам. Просто немного радости для тела и сердца среди прочих забот. Не надо было обладать нюхом дикого зверя, – он подмигнул, – чтобы учуять в тот миг твое желание.

– Да, наверное. – Цзинъянь смутился и выпалил что-то совсем высокопарное:

– Но ведь мы – это не только желания неразумной плоти!

– Несомненно, – подтвердил Линь Чэнь со всей серьезностью. – Надо бы отыскать тебе на эту тему пару-другую ученых трактатов. Не все же книги с весенними картинками разглядывать, да, мой принц?

Обижаться на этого охальника определенно не получалось. Тем более что слово тот держал безупречно. Дразнил, болтал, вел непристойные речи – это было, но ни разу за все время не выказал Цзинъяню своего желания и не подначил проявить желание его. Хотя уж, будем честны, оно было. Когда в холод двое спят, обнявшись, под наваленными поверх плащами, трудно не заметить, что у товарища по путешествию крепнет не только решимость. Когда и запах – уже знакомый, и тепло, и… «Но ведь мы – не только желания нашей плоти», – повторил Цзинъянь себе упрямо, и тут теплые пальцы легли ему на загривок. Он замер вспугнутой летучей мышью в свете фонаря, но одно нажатие, другое – и его жгучая похоть отступила, смытая сонливостью.

И все же сказать, что Цзинъянь измаялся, раздираемый противоречивыми желаниями, за эти три дня поездки до горы, – значит ничего не сказать вовсе. На заснеженной тропе Линь Чэнь ехал на полкорпуса впереди, и он не сводил с него глаз, таращась бесстыдно и неотрывно. Ни одна красотка никогда так не увлекала седьмого принца, не то что мужчина! Прежде, говоря начистоту, Цзинъянь толком не распробовал южных радостей – для него в сравнении с объятиями нежных дев они были все равно как солдатская бражка рядом с рисовым вином: всегда под рукой, опьяняет не хуже, но вкус так себе. Теперь же при одном воспоминании о ночи на постоялом дворе кровь приливала к паху. Но больше того – не только ласковые руки и крепкая плоть занимали его мысли. С Линь Чэнем было хорошо говорить. Хорошо скрестить мечи, разминая кровь. Хорошо целоваться… то есть хорошо было бы. Должно быть, тот (хули-цзин он был или просто человек, пригожий обликом и искусный в обольщении) приворожил его с первого взгляда и сам не заметил этого. И ведь никто Цзинъяню близости с ним не запрещал, он сам положил себе запрет! Легко быть стойким мужем, упражняющимся в добродетельном поведении, но много хуже – дураком, который запомнил слова трактата о нравственности неверно и теперь без всякого резона мучает себя...

– О чем замечтался, Сяо Цзинъянь? – голос Линь Чэня вырвал его из раздумий. – О женских объятиях, о теплой постели под крышей или о встрече с другом? До всего этого нужно еще дойти. Прежде была прогулка, теперь будет бой.

Лес был как лес. Темные ветви, сугробы, едва протоптанная – кем? – узкая тропинка.

– Хоть ты и мужчина, и генерал, и не совсем беспросветный дурак, все же предупрежу. В лесу ничего не подбирать, ни на кого не охотиться, не разделяться.

– Ты мой проводник, что ли, Линь Чэнь, – поддел его Цзинъянь, но тот отбрил решительно:

– Я твой глас разума, мечтатель! – и стукнул лошадь пяткой, трогаясь с места.

Лошади ступали след в след. Изредка наверху что-то хлопало – то ли снег срывался с ветвей, то ли вспархивала птица. Потом тропинка запетляла так, что потеряться на ней стало проще, чем запутать небрежно разложенные для вышивания нитки – в детстве Цзинъянь не раз устраивал такую неприятность любимой матушке.

– Линь Чэнь, – заговорил он, когда молчание начало тяготить. – Я понимаю, чего в путь сорвался я. Но ты? Не мои же красивые глаза тебя привлекли?

Он пошутил не думая и тут же смутился, понимая, что переступает по небрежности ту черту, которую сам же и провел. Но Линь Чэнь словно не заметил, ответил легко:

– Меня в конце этого путешествия тоже ждет награда. Не одному тебе пообещали благополучный исход, если приложить все усилия.

В душе у Цзинъяня запели весенние соловьи. Если так, его спутник по путешествию - не коварная лиса-дух, подстроившая все с начала и до конца, а такой же искатель счастья, как он сам!

– А-а… я просто подумал… – начал он и осекся.

– Что я собираюсь завести тебя в чащу леса и там сожрать? Нет, ограбить. Нет, надругаться над твоим прекрасным телом! – Линь Чэнь наставительно поднял палец. Он определенно не пропустил мимо ушей оговорку Цзинъяня ранее, не такой он был человек. – Грызть или грабить такого молодца в броне – замучаешься, а что до остальных услад, на ложе я предпочитаю тех, кто идет туда своей охотой.

– Верю, что у тебя нет недостатка в желающих.

– Приятно, что ты воздаешь должное моей несомненной привлекательности хотя бы на словах, – Линь Чэнь фыркнул.

– Я просто не…

– Я все понимаю. Перестань втискивать в слова то, что не нуждается в объяснениях, брат Сяо, – сказал тот строго. – Лучше направь свои усилия на то, чтобы спуститься по склону

Цзинъянь изобразил на лице сосредоточенное внимание, а сам молча пообещал себе, что вот дойдут они, спасут сяо Шу, и… и он пригласит Линь Чэня погостить у себя. Он расстарается! И извинится за свое вынужденное воздержание, и развлечет гостя, и угостит. Принц он, в конце концов, или нищий крестьянин? Хорошо быть опальным принцем, вдруг подумалось ему; в столице ему никто бы не позволил пригласить к себе цзянхусского бродягу без роду и племени, пусть и одетого в дорогие шелка.

Склон сделался круче, наконец, нависшие ветви разошлись. Цзинъянь ожидал, что перед ними откроется узкий овраг, но это была большая прогалина, такая ровная и круглая, что под снегом наверняка таилась не земля, а озерная гладь. Впрочем, морозы стояли уже вторую луну, и лед должен был проморозить лесное озерце до дна. В доказательство снег пересекала отчетливо видная даже в сумерках цепочка вмятин; судя по размеру копыт, матерого оленя, какого хватило бы на пропитание целому отряду. В воздухе остро пахло снегом и еще чем-то душным, горьким, словно в кустах гнило павшее животное. Линь Чэнь первым направил свою кобылу под уклон на лед, и тут Цзинъяня осенило.

– Стой! – заорал он, точно укушенный. Линь Чэнь удивленно оглянулся. Цзинъянь спрыгнул с лошади, от волнения едва не запутавшись в стремени, точно зеленый новобранец, и бросился к нему, повис на поводе. – Стой, нельзя! Там болото. И этот, как его… болотный жрун.

– Сяо Цзинъянь, – сообщил ему попутчик надменно с высоты седла, – не неси чушь. Ты – городской мальчик, а я странствую по цзянху не первый год, и никаких жрунов…

– Я не знаю, как эта тварь зовется по-ученому, – отрезал Цзинъянь хмуро, но сапогами покрепче уперся в снег. – И голову не дам на отсечение, что она там сидит, хотя наверняка эти круглые пятна – не следы копыт, а лопнувшие пузыри. Но что там незамерзшее болото – это точно: ровная гладь, как над водой, но мертвечиной воняет. Двух солдат мы так потеряли. Тебя я терять не готов.

– Даже так? – Линь Чэнь смотрел на него пристально и совершенно нечитаемо. – Приятно было от тебя это услышать.

Потом они швырнули на злокозненную прогалину толстенный сук, и тот, булькнув, медленно погрузился, и тогда Линь Чэнь сказал с великолепно отработанным снисхождением в голосе:

– Ну ладно, столичный юноша, допускаю, что ты кое-что знаешь, не обделен внимательностью и не дал мне замарать подолы моих прекрасных халатов. Но если ты полагаешь, что я буду каяться в самонадеянности… ха, я это сделаю только тогда, когда ты будешь крепко спать!

Может, Цзинъянь был влюблен как дурак и обманывал себя, но в этих словах он услышал одновременно подначку и дружескую нежность. Ту, которую не позволял себе по отношению к нему ни один подчиненный и не питал ни один из братьев. Только сяо Шу, которого больше… Нет. Дух у кумирни не мог соврать. Сяо Шу жив. Цзинъянь его спасет.

Болото они обошли большим крюком и углубились в путаницу тропок. Линь Чэнь сообщил, что, если повезет, до своей цели они доберутся к закату. Не повезет – заночуют здесь же, под низкими еловыми ветвями, потому что он – человек осмотрительный, а не безрассудный идиот, который тычется невесть куда в заколдованном ночном лесу!

Цзинъянь и не спорил. В чаще и днем царил полумрак, а в непроглядной, хоть глаз выколи, ночи блуждать от одной незримой опасности к другой было бы вовсе самоубийством. Но сейчас луч склоняющегося к горизонту солнца скользнул между голых ветвей, красиво заиграл на искрящемся снегу, осветил без разбора могучие сосны и прильнувшие к ним невысокие рябиновые кусты. На рябине еще оставались прихваченные морозом ягоды – розовато-белые, как из лучшего фарфора, ровные шарики. Цзинъянь отщипнул гроздь с ближайшего куста, залюбовался их молочной гладкостью. Как кожа красавицы, не знавшей солнца… У Линь Чэня кожа не такая. Она вызывающе смуглая, как темное золото, и соленая под губами. Ее ласкали без разбора и ветер, и солнце – и должно быть, в летнюю пору Чэнь без всякого стыда плещется нагим в реке. Он… Цзинъянь зажмурился и быстро кинул в рот ягодку, чтобы перебить неуместные любовные мысли. Простое зимнее лакомство, кисловатое и освежающее, должно было его отвлечь.

Итак, при удаче они доедут к вечеру. А что потом? Ответ «разъедутся каждый своей дорогой» с некоторых пор его больше не устраивал. Сейчас было рано спрашивать, однако вопрос этот зудел в мозгу Цзинъяня, как надоедливая осенняя муха.

Нет, подумал он, не доедем мы до вечера. Уже темнеет. Солнце перестало заливать лес, тени сгустились на глазах, скоро и дорогу можно будет разглядеть с трудом. Не пора ли искать место для ночлега?

– Линь Чэнь, стой. Да стой ты! Ясно уже, что мы не успеем засветло, если твое святилище не в одном ли отсюда. Надо устроить шалаш, пока я еще способен разглядеть без огня собственные пальцы.

– У тебя с этим проблемы? – насмешливо удивился Линь Чэнь.

– Не скажу, что я из тех несчастных, что ищут свою же задницу с фонарем, – усмехнулся Цзинъянь в ответ, – но не думал, что в лесу темнеет так быстро.

Хрупнул снег под лошадиными копытами. Потянуло ознобом.

– Ты укололся шипом? Или ты что-то съел? – Пальцы цепко и жестко ухватили его за запястье, стиснули. Такие горячие, хоть и без перчаток! – Три яньло тебе в глотку! У тебя что, уже язык отнимается?!

– С чего бы вдруг? И ничего я не ел, вся еда в тюке завязана. Рябины вот отщипнул – хочешь?

Линь Чэнь без единого дурного слова потащил его с седла.

– Садись! Сюда, на вьюк. Видишь вьюк? Если еще видишь, значит, боги пока присматривают за тобою с небес! А если ты решил угоститься ягодками, значит, гуй нашептывает тебе всякий вздор из-за левого плеча. Только умалчивает, что рябина в этом лесу растет непростая. Сядь! Спину расслабь, руки вытяни, я будут тебя вязать.

– Я что, разбойник, чтобы меня вязать! – запоздало возмутился Цзинъянь, но не стал противиться иначе, чем на словах.

– Сказать, что тебя ждет после лесного угощения? Сперва потеря зрения. Потом красные вспышки. Глотай пилюлю, ну! Потом помутнение рассудка – не слишком долгое, но, чтобы убежать в чащу, потеряться и замерзнуть насмерть, тебе хватит. Дальше обморочная слабость… в нашем случае, еще сон, глубокое раскаяние и вечная благодарность моей запасливости.

– Ты меня не разыгрываешь? – усомнилась недоверчивая часть души Цзинъяня. И что именно он там сейчас проглотил из рук Линь Чэня, еще семь мудрецов на горе надвое сказали!

– Зачем? – Лицо его спутника белело в надвигающейся темноте плохо различимым пятном, словно на него набросили вуаль, но в голосе легко было разобрать удивление. – Так себе развлечение в заснеженном лесу: сидеть с тобой, неразумным, пока ты не очнешься.

– Значит, решил меня напугать. – И испугаться было чего. Тело ощутимо немело, делалось ватным, и вовсе не из-за аккуратно намотанных колец веревки.

– Пугать тебя – что колотить тренировочный манекен, генерал Сяо! – Темно, очень темно, лица не разглядеть вовсе, но глазами души Цзинъянь отчетливо представлял, с какой усмешкой Линь Чэнь на него смотрит. – Если бы я был склонен к злым шуткам, подсыпал бы тебе не отравы, а зелья, горячащего кровь. Тебя бы оно взяло с первой щепотки.

«Я был бы не против», – честно подумал Цзинъянь и зажмурился. Картина перед глазами не поменялась: на черном все равно вспыхивали алые искорки, будто над костром ночью. Как там – сперва красные вспышки, потом помутнение рассудка?

А потом пришла волна и накрыла. Вышибла воздух из легких, измолотила о прибрежные камни, погребла под собой… слов таких у Цзинъяня не было, чтобы внятно передать, что это с ним происходило. Но когда он пришел в себя, болела каждая жилочка, а голова гудела так, словно ее использовали вместо барабана минъюань у входа в городскую управу.

– Ну ты и здоровый лось! – прозвучало где-то над его головой. – Ты мне не просто должен, а еще и за ущерб. Ты меня своей твердой башкой долбануть умудрился.

– Буйвол, – прохрипел Цзинъянь. В горле пересохло. – Не лось.

Он упрямо разлепил глаза – но разглядеть все равно ничего не смог. Светлый халат Линь Чэня почти сливался с синеватым снегом, а его развевающиеся волосы были неотличимы от путаницы ветвей.

– Я ни…

– Пока ты в ужасе не заорал «Ничего не вижу!» – имей в виду, уже стемнело. Почти стражу я с тобой просидел, пока ты бился, как карп на суше.

– Спасибо.

– А ты меня, негодник, в подбородок боднул, – добавил Линь Чэнь мстительно. – А потом мне еще ворочать тебя, спящего, пришлось, пока свою веревку обратно сматывал. Лучше бы я настоящего лося в лесу добыл, и то меньше трудов. Вовек не расплатишься за мою к тебе доброту и заботу, брат Сяо!

– Спасибо!

– И за твою собственную дурость.

– Извини… Чем неразумный может искупить свою вину и неосмотрительность?

– Чем-то вроде этого! – Линь Чэнь хохотнул. – Покаянное лицо и большие глаза. Ты так делаешься невыразимо трогателен, знаешь?

«Ночь – хоть глаз выколи, откуда тебе видеть, какое у меня лицо?», хотел спросить Цзинъянь, но не стал. Главное, Линь Чэнь шутит, слава всем богам. Значит, совершённую им глупость простит. «Я все сделаю, чтобы простил! Нам бы только до цели доехать».

Потом расслабленность и тепло тела рядом все-таки взяли свое, и он уснул. Ему снился Линь Чэнь в своих щегольских халатах, поднимающий чарку за здравицу в самом сердце его, Цзинъяня, личных покоев, и сяо Шу, сверкающий глазами с постели – больной, слабый, но несомненно живой.

Тронулись они с места, как рассвело. Цзинъянь придирчиво прислушивался к себе – но ни слабости, ни помутнения в глазах, ни невозможных видений не было. До тех пор, пока они не выехали к…

– Мост! – Цзинъянь в изумлении хлопнул себя по бедру. – Пресвятая владычица Гуаньинь, настоящий мост! Откуда, в этой чащобе?

Может, он был достаточно наивен, чтобы полакомиться обычной рябиной с куста в незнакомом лесу, но уж в парадный мост посреди глухой чащи точно не верил. Не просто парадный, императорский! Горбатый, как драконья спина мост с резными боками и с постаментами в красном лаке и позолоте, на которых восседала пара каменных изваяний: настоящие собакольвы-шиши… Судя по оторопевшей физиономии Линь Чэня, тот тоже не ждал подобного сюрприза.

– Мост?

– Мост… – Линь Чэнь смотрел, прищурясь. Скатал снежок и кинул – тот пролетел у подножия между львятами и упал на припорошенный камень. – Настоящий, похоже. Узкий, конечно, и без перил, но лошадь в поводу я тут проведу без труда. Ты сам справишься?

Рано хвалился. Но едва Линь Чэнь наступил на плиты, как в воздухе раскатился странный гул, тревожный и низкий. Нет, не гул, а… рычание? Ши-ши рычали утробно и грозно, словно обычные охранные псы, а не священные хранители императорских гробниц. Линь Чэнь предупреждающе положил руку на цзянь. Львята оскалились, щенок выбрался из-под лапы матери и подобрался. Линь Чэнь тоже раздраженно дернул верхней губой, но совладал с собою, отступил.

– Что это за напасть? – спросил он брезгливо. – Не морок точно, я бы узнал.

– Это я тебя хотел спросить, – отозвался Цзинъянь растерянно.

Он сделал несколько осторожных шагов по скрипящему снегу – ши-ши сверкнули красными глазами, но не издали ни звука. Подошел почти вплотную, предупреждающе напрягшись и готовый защищаться от прыгнувшего зверя рукой в плотном кожаном наруче, – нет, те не пошевелились. Вышел вперед Линь Чэнь – снова грозный рык и оскаленные пасти…

Протанцевав у моста какое-то время, они убедились в точности: одному львята на мост ступить не позволяют вовсе, а другому не противятся. Лишь когда Цзинъянь сделал пару шагов наверх, правый лев рявкнул, коротко и предупреждающе. Словно часовой строго, но беззлобно спросил пароль для прохода.

Вот этот пароль седьмому принцу двора был хорошо известен. Он тщательно расправил полы одежд, отложил меч и простерся в поклоне. Земное поклонение предкам, императорскому дому, духам-хранителям – защитникам Закона. С перечислением имен и восхвалений – по малому обряду, безупречно и тщательно, как Цзинъянь затвердил давным-давно. Нелюбимый императорский сын, ребенок простолюдинки, лучше других знал, что любая допущенная им ошибка в придворном ритуале – это повод для наказания. Но кто бы мог подумать, что это знание пригодится ему в заснеженном лесу!

Глаза статуй-хранителей из красных сделались сердоликовыми, и тогда Цзинъянь решился. Он обернулся, ухватил Линь Чэня за бока и, поднатужившись, взвалил к себе на плечо. Можно было, конечно, взять и на руки, так было бы даже приятней, но его спутник был отнюдь не хрупкой красавицей, а мужчиной в самой силе. К чести Линь Чэня, тот охнул, но не дернулся, и даже быстро обнял его за шею. Ухо тронуло теплое дыхание:

– Умно. Думаешь, сработает?

– Угу!

Пыхтя, Цзинъянь тащил свою ношу по крутому, ничем не огражденному мостику и только надеялся, что под подошву не попадется лед. Сердце колотилось как бешеное: от азарта, страсти и предельного напряжения сил. Путь казался бесконечно длинным, точно он шел по знаменитому «Мосту божественного долголетия» в Фуцзяне. Еще шаг, еще… он пошатнулся, испытал отчаянный ужас, падая, но Линь Чэнь ухитрился как-то оттолкнуться, взмыть в воздух, точно сокол с руки, и последние пару бу до линии снега перелететь, так что Цзинъянь кубарем подкатился к его ногам.

Они сидели в снегу и тяжело дышали.

– Это кто из нас… лось, – выдавил Цзинъянь.

– Ты тяжелый. У тебя панцирь! – Линь Чэнь хлопнул его по груди. – А мое ничем излишним не прикрытое и не отягощенное тело…

Цзинъянь закрыл глаза, внезапно представив это самое тело. Ничем не прикрытое, да уж. Красиво очерченные мышцы, твердая плоть, улыбка, сияющая, как молодой месяц в вышине.

– Ты во всем первый, брат Линь Чэнь, и в первую очередь в умении спорить.

– Только никогда у меня не складывалось с собаками, – поделился Линь Чэнь, когда Цзинъянь отдышался, беспрепятственно привел с того берега лошадей, и они тронулись в путь. – Ладно с живыми, но чтобы с каменными!..

– Забавно. А у меня, наоборот, есть ручная волчица. Но ши, сам понимаешь, не собаки. Лепешкой их прикормить бы не удалось.

– Да уж, хвала твоей памяти и сообразительности! Ну и благословение богам за удачу. Не все, что попадается в этом лесу, отвечает своему облику. А кое-что только облик и имеет, но от этого не делается безобиднее.

«Я тоже – не самое безобидное существо из всех живущих в Поднебесной, – подумал Цзинъянь с гордостью. – А уж вместе с таким спутником, как мой, знающим и ловким, мы горы свернем…» Умением парящего полета Линь Чэнь владел отменно, надо будет попросить у него урок, когда их путешествие останется позади. Чего Цзинъянь никогда не уставал делать, так это учиться.

Тропа сделалась проходимей, зато сам лес словно поставил себе целью сбить их с пути. То сверкнет между деревьев мягким блеском золота, то выпорхнет почти из-под самых копыт птица с драгоценным оперением – с виду феникс, то девичьи голоса, нежные, как журчание воды, примутся перекликаться где-то поблизости. Наивные соблазны этих обманов вызвали у Цзинъяня улыбку. Принцу ли поддаваться на женщин и сокровища, когда исполнение главного его желания маячит впереди, а человек, пленивший его взгляд, едет с ним рука об руку?

Только лязг оружия заставил его насторожиться.

Среди деревьев мелькнуло, приближаясь… Черное с серебряным драконом знамя – ненавистный штандарт Великой Юй. Давние враги, заматерелые. Те самые, которым преградила путь армия Чиянь. И те, в изменническом союзе с которыми обвинили маршала Линя и брата Ци, чтобы предать казни. Небольшой, но свирепый отряд юйцев заметил их двоих, бросился в атаку. Оскаленные яростью лица, запятнанные кровью мечи… А Линь Чэнь даже без доспеха! Цзинъяня точно в сердце ударило. Руки действовали сами, без участия рассудка. Сорвали боевой лук с креплений у седла, кинули на тетиву стрелу…

Словно молния метнулась рядом, замеченная им самым краем глаза, но опередившая и стрелу, и порыв ветра.

Линь Чэнь приземлился в полудюжине шагов перед ним и ухватил оперенную смерть за древко. Он извернулся в воздухе и перекрыл дорогу стреле в одном мучительно длинном прыжке. Человек такого не смог бы, будь он величайший из мастеров тайной школы боевых искусств, но хули цзин – смог.

От потрясения Цзинъянь разжал пальцы, роняя лук. Исчез вышитый плащ, меч, сапоги; тело Линь Чэня окутывал только шелк – белый, как нетронутый снег, как погребальный саван, Глаза горели яростью, сверкая, точно угли. Мех на пушистом, черном с проседью хвосте стоял дыбом, пушистые уши подергивались. На левом сверкала знакомая серьга. В левой же руке трепетал невесть откуда взявшийся бумажный веер.

– У тебя стрелы лишние или голова лишняя? – рявкнул он обычным человеческим голосом, но так, что испытанный боевой конь Цзинъяня аж присел на задние ноги. – Что в этой голове мозгов нет, я уже понял! Смерти ищешь и меня вместе с тобой хочешь на тот свет увлечь?

Цзинъянь втянул не погубленную пока голову в плечи. Юйцы за спиной его спутника растворились в вихрях снега, так что было ясно: Цзинъянь чуть было не попался на выморочную обманку. Но ведь враги растаяли и больше им не грозили, в конце концов!

– Линь Чэнь… – позвал он осторожно.

– Сто лет как Линь Чэнь! – огрызнулся тот, тяжело дыша. Была ли это фигура речи или чистая правда, Цзинъянь поостерегся спрашивать.

– Я дурак, – покаянно склонил он голову.

– Знаю!

Уши Линь Чэня дрожали, хвост ходил волной, и он казался таким перепуганным, каким Цзинъянь его не видел ни разу за все их путешествие.

– Я… не натворил непоправимого?

– Не знаю. Демонам даолао твою душу через стрелу притянуть – как ребенку съесть сахарное яблочко на палочке. Но я, кажется, успел. – Линь Чэнь уселся, скрестив ноги, прямо в снег, воткнул стрелу перед собой и уставился на нее мрачно и молча. Потом и вовсе зажмурился.

– Что ты делаешь?

– Медитирую, чтобы смирить гнев и одного несдержанного болвана насмерть не загрызть, – проворчал тот, не открывая глаз. – Что, поверил? Воздух слушаю. Кажется, обошлось.

– Линь Чэнь, – повторил Цзинъянь шепотом, словно громкий голос мог обрушить снег с ветвей – и случилось бы непоправимое. Хотя совсем недавно Линь Чэнь орал на него так, что земля содрогалась, и ничего. – Ты действительно хули-цзин?

– Ты не только несдержанный, но еще и слепой? – отозвался тот сварливо. Куда делись спокойствие души и необидчивость, которым Цзинъянь втайне так завидовал! – Да. Радуйся! Ты был соблазнен зловредным лисом, но чистота твоей, гуй тебя побери, души, возобладала. После той ночи я не посмел на тебя посягнуть, зло посрамлено и все такое. Если все еще боишься, что я все же вытянул часть твоей ци на ложе – да больно мне было надо! Детей не обижаю.

– Я ничего такого не думаю, Линь Чэнь, – отозвался Цзинъянь оторопело и потому слишком церемонно. – Ничтожный благодарит тебя за помощь и за спасение своей жалкой жизни.

– Это прозвучало бы лучше, если бы я не сидел на земле, а ты не пялился на меня с конской спины, – заметил Линь Чэнь отстраненно и встал, отряхивая снег. Подобрал свои вещи с земли (плащ и сапоги и добрый цзянь, были самыми настоящими, раз ни во что не превращались), со сноровкой опытного путешественника приторочил тючок и взлетел в седло. Все это – уже молча. И они двинулись гуськом вглубь леса, Линь Чэнь – первый.

В голове у Цзинъяня толпились, отталкивая друг друга, с десяток вопросов, но он молчал. «Куда ты меня ведешь?» «Я нравился тебе хоть немного, или хули-цзин все равно, с кем?» «Тебе хвост в седле не мешает?» – и самое важное: «Зачем ты все это делаешь?» Даже если Линь Чэнь сам говорил с ним женским голосом у деревенской кумирни, он получил свое в первую же ночь, а дальше делил с Цзинъянем лишь опасности, но никак не ложе. Теперь же, разоблаченный в своем истинном облике, он и вовсе не испытывал в лянском принце никакой надобности.

Но не наоборот.

Цзинъянь смотрел в широкую спину (колышущийся кончик хвоста ему ничуть не мешал) и думал, что жизнь несправедлива. Что он не верит, будто Чэнь раскатывал его по ложу единственно из безличной лисьей похоти. Что он не совсем дурак и видел, как тот все эти дни хотел его – и даже пальцем не прикоснулся, только потому, что один молодой принц запутался в собственных нравственных устоях. А что это, если не высшее человеколюбие? Что ему все равно, есть там этот гуев хвост или нет, и он хотел бы просто обнять Чэня покрепче. И поцеловать. А потом повторить то, что было в первую ночь их знакомства, только теперь – глядя друг другу в глаза. И что это, конечно, невозможно. Привести хули-цзин к императорскому двору – так же немыслимо, как уговорить лису доброй волей пойти в капкан.

– Далеко нам еще ехать? – рискнул спросить он.

– С полдесятка ли, – отозвался Линь Чэнь ровно. – Потерпи, герой, недолго осталось.

Терпеть Цзинъянь умел. Что шутки и озорной нрав товарищей, что холодные, прилипчивые издевки недругов, что горе, грызущее душу. Но труднее всего оказалось терпеть тягостное недоразумение, охладившее только недавно сложившуюся дружбу.

Его попутчик не соврал. Тропа вывела к такой же простой кумирне, с какой началась эта история. Словно Цзинъянь описал круг и вернулся к началу. Деревья плотно сомкнули за ней свои ветви.

– Ну? – Линь Чэнь обернулся. – Вот тебе алтарь, раз ты все-таки добрался в эту глухомань в надежде на чудо. Принесешь дар – откроется тайный путь. Правда, шелковой тряпицей ты на этот раз не отделаешься. Найдется, чем заплатить?

Обычно глубокий, красивый голос Линь Чэня сейчас скрежетнул, как меч по точильному камню.

– Уж не ты ли хочешь спросить с меня цену за проход? – не поверил Цзинъянь.

Он вспомнил, что все сказки о волшебных созданиях заканчивались одним: не бывает дружбы между человеком и лисом. Обольстительная натура хули-цзин могла породить в пылкой душе Цзинъяня любую приязнь, вот только была ли она взаимной…

Линь Чэнь рассмеялся. Глаза его были прищуренными и злыми.

– А ты мне что-то хочешь предложить, добродетельный мальчик? Золото? Себя самого? Или, может, попытаешься связать меня заклинанием? Нянюшка наверняка читала тебе удивительные сказки о хули-цзин, самое время припомнить что-нибудь из ее выдумок. Люди делаются такими забавными, стоит им завидеть пушистый хвост!

– Линь Чэнь!

– Мое серебряное кольцо для прохода сгодится, чтобы ты знал. Только уж извини, принц, получишь ты его разве что с моим ухом. Рискнешь?

Его пальцы стиснули рукоять цзяня – и тут Цзинъянь отмер. Спрыгнул с коня, опустился на колени, почти не думая, что делает, ткнулся лицом в снег:

– Брат Линь Чэнь! Какую бы я ни нанес тебе обиду, прости!

Тишина. Тяжелое молчание над его головой. Цзинъянь вдруг ощутил, как заполыхали щеки. Это при дворе можно было начинать извинения с земного поклона, а тут… Он поднялся на ноги и решительно договорил:

– Но прошу тебя, наставь глупого. Я не пойму, чем тебя так сильно обидел, но не хочу лишиться твоего расположения и помощи, даже не зная, за что.

– Помощи, ну да… – Линь Чэнь дернул щекой, но за меч больше не хватался. – Я испытывал тебя по дороге сюда. Выходит, ты так сильно любишь своего Линь Шу, что и хули-цзин готов поклониться, только бы к нему попасть?

– Он все-таки жив? – Сердце трепыхнулась, когда Цзинъянь поймал Линь Чэня на этой оговорке. – Жив на самом деле, а не так, чтобы мне его от Желтого источника еще пришлось тащить?

– Чтобы у меня на попечении, да не был жив! – Линь Чэнь с возмущенным видом отвернулся, сложив руки на груди. Помолчал. – Плох, это да. Но выживет. Ну вот: все вызнал, все выпросил? Ласковый теленок голодным не останется, это точно. Теперь просишь одного любовника отвести тебя к другому и не краснеешь?

– Да ты в уме повредился! Что за любовник, какого гуя… Ой. – Цзинъянь осекся, хлопая глазами. А потом спросил потрясенным шепотом: – Линь Чэнь, ты что… ревнуешь? К сяо Шу ревнуешь?

Линь Чэнь, надувшийся и ощетинившийся, как разозленная рыба шар, – видел Цзинъянь такую диковину в Дунхае! – не отвечал. Только пушистыми ушами подергивал.

– Линь Чэнь … Если ты спас жизнь сяо Шу, моего дорогого и не раз оплаканного друга, я обязан тебе здравым рассудком. Только позволь мне хоть раз увидеть его своими глазами, чтобы я не гонялся потом за вами обоими по всей Поднебесной ближайшую дюжину лет!..

Боги, должно быть, посмеиваются с небес, смешав в одном сосуде невозможное и невероятное и вылив ему на голову. Друга, вернувшегося из мертвых, и хули-цзин, добродетельно заботящегося о людях. И Цзинъянь будет безнадежным дураком, если упустит из рук чудо. Решившись, он шагнул вплотную к человеку… к товарищу, попутчику, любовнику, которому было нипочем стоять босыми ногами на снегу, но который вздумал терзать свое сердце очевидной несуразицей.

– Но клянусь своим добрым именем и памятью предков, Чэнь-гэгэ, что ты можешь оставить любые мысли о ревности. Они не только отравляют твою душу, но и могут повредить больному на твоем попечении. Да-да, ведь стоит тебе заявить сяо Шу, что мы с ним любовники – его от возмущения удар хватит, и тебе же придется его выхаживать!

– Врешь ты все…

– Я? Ради сяо Шу я бы в преисподнюю Яньло полез, как и он – ради меня, это верно. Но не ему же под халаты! Зато ты, будь ты даже не чуткий хули-цзин, а просто муж, не чуждый весенним радостям, никак не мог не заметить, что только тебя я ел глазами все время. Я столько раз себя клял за то, что зачем-то решил блюсти целомудрие в пути! Надеюсь, твоего человеколюбия хватит на то, чтобы простить мне эту глупость и еще порадовать мое сердце и тело.

– Ты, неразумный льстивый мальчишка! – выговорил Линь Чэнь напряженным шепотом. – Хочешь, чтобы все было по-твоему, и ради этого даже к лису в пасть прыгнуть готов?

– Ты забыл прибавить «похотливый», – серьёзно поправил Цзинъянь. – Тогда твоя отповедь, старший брат, звучала бы убедительней. Ну как, возьмешь меня… с собой?

***

– …ты на нашей горе – гость! Мой личный, между прочим. И не должен бегать наравне с подмастерьями по всякому поручению нашего капризного общего друга. Разумеется, ты устал. Сядь и выпей со мною.

Шелка на Линь Чэне были изысканные, персикового оттенка, а черный мех вольно выпущенного хвоста красовался на них, как смоляной локон – на румяной щечке красавицы. И полулежал хозяин волшебной горы у чайного столика с таким видом томной неги, будто и не он начал день с трехкратного повторения воинского канона, потом весь день носился по горе Ланъя, точно зловредный гуй от даосского заклинания, таскал сяо Шу на руках в купальню и еще перелил в него добрую порцию своей ци. На предающегося упражнениям Цзинъяня он смотрел почти возмущённо.

– Сам знаешь, Чэнь, меня измотала не усталость, а тревога за друга. Сяо Шу…

– Чансу.

– Да как ни назови! Уже три луны, как я его увидел впервые, а в его состоянии почти нет перемен. Он выздоравливает медленнее, чем ледник сползает с гор, и у меня сердце не на месте. А при чрезмерном напряжении сердца телесная разминка только на пользу, так мне матушка говорила.

– Должно быть, ее наставления ты слушал вполуха! Потому что не запомнил даже самого простого: не прекословить старшим и верить каждому их слову, как святым сутрам. Выздоровеет он, а еще быстрее, если будет меня слушаться! – Линь Чэнь запрокинул голову и опростал чашечку с вином, крохотную, как венчик цветка. – Горе мне, как глубоко я провинился в двух прошлых жизнях, что обречен нынче вечно спорить с непослушными пациентами…

Цзинъянь замер на половине движения, перетекая в стойку-дулибу. Наставник Мэн был бы доволен его прилежностью.

– Ну я-то тебе не пациент! Не ты ли вечно говоришь, какой я здоровый, м-м… зверь из северных лесов с вот такими рогами? – Он вздохнул. – – Скажи, почему это все дорогие мне люди сравнивают меня с рогатыми тварями!

– За чем дело стало? Иди ко мне на ложе, и я смогу сравнить тебя с могучим драконом, который плещется в горячем источнике. Жаркий, скользкий, извивается всем телом и оглашает окрестности торжествующим…

Между прочем, и дракон не лишен рогов. Пришлось пресечь эту насмешку, опустившись рядом и сорвав поцелуй с полных, ярких, отдающих вином губ.

Линь Чэнь моментально извернулся и пересадил его к себе на бедра, раздвигая полы своих халатов и задирая одежды Цзинъяня. Хитрый лис, всегда готовый соблазнить, заморочить и вознести к вершинам блаженства! Его орудие было уже готово к жестокому бою, и Цзинъянь, обмирая от удовольствия, поерзал, притираясь плотью к плоти. Стыдно сказать, но сочетанию тел они двое предавались чаще, чем юнцы, которым только дай приткнуть куда-нибудь свой корешок. И вроде бы гостил Цзинъянь на горе нередко, проходя сюда прямым волшебным путем, и печалей в его жизни хватало с лихвой, чтобы не думать непрестанно о весенних забавах, и сам Линь Чэнь чудом выкраивал в своих хлопотах время даже на сон и еду… Но стоило им оказаться с глазу на глаз, как тот находил новые упоительные поводы для быстрого соития, и не по разу за день. Он не заимствовал у Цзинъяня ни капли ци, это было решено им непреклонно раз и навсегда, но, словно в отместку за подобное ограничение, всякий раз взламывал его сдержанность, как половодье – весенний лед, и будил сладостную похоть тысячей разных способов. Вот и сейчас: стоило ему, изогнув замечательный пышный хвост, пощекотать Цзинъяня по голой пояснице, как в чресла точно горячим плеснуло.

– Нетерпеливый младший брат, – промурлыкал Чэнь. – Так спешит встретить гостей, что не снял засов с ворот.

Сам Линь Чэнь уже приспустил штаны, выпустив драгоценный стебель наружу, и тонкий шелк исподнего Цзинъяня тут же промок, едва Чэнь принялся наглаживать его плоть. Он тяжело задышал. Глаза его любовника потемнели, в радужке мелькнули золотистые хищные искры.

– Ложись прямо тут на подушки, я тебя избавлю от штанов быстрей, чем счищают шкурку с мандарина, и провожу к сияющим пикам кратчайшим путем, сам и взмокнуть не успею. – Язык у Чэня был умел до чрезвычайности, что в острых речах, что в прихотливых ласках. – Потом отведу в спальню, сам разденусь и ни одной нитки на твоем теле не оставлю…

Когда именно во время этих бесстыдных разговоров Цзинъянь оказался лежащим навзничь, а его ноги скрестились на покрытой персиковым шелком спине, он в точности сказать не мог. Лисье колдовство, не иначе. Ключ вошел в его смазанную скважину на всю длину, и он охнул, выгибаясь на лопатках, чтобы впустить возлюбленного в себя хоть на малость глубже.

– А-ах, Чэнь…

– …вылижу всего, от пупка до яшмовых бубенцов, губами жезл приласкаю, языком красную жемчужину раздразню…

Цзинъянь сжал коленями его бока и пришпорил пяткой по крепкой заднице. Линь Чэнь таранил его нутро с восхитительной силой, каждым ударом вырывая стон, и наговаривал в лад:

– …чтобы стояло твое драконье орудие крепко и грозно, демонам на страх, а мне – на самое несравненное удовольствие…

Излился он в тот же миг, когда Чэнь на одном особо размашистом движении досказал:

– Заправишь мне его тогда под хвост, да, Янь-диди?

…И ведь не соврал ни словом.

Задранный к небесам хвост с белой кисточкой вздрагивал от каждого толчка, пока его обладатель, могущественный хули-цзин, распластался по ложу грудью, выгнулся в талии почище танцовщицы и выплясывал на янском стволе Цзинъяня. Он стискивал плоть всем собой, нанизывался, подмахивал, крутил ладной задницей. Зрелище было чудовищно непристойное и пленительное одновременно, а когда Цзинъянь склонился к своему милому, целуя и прикусывая взмокший загривок, Чэнь самым натуральным образом заорал и впился зубами в шелковую подушку.

Потом, когда перед глазами Цзинъяня перестали кружиться победные звезды, они вдвоем добрели до купальни. Вода в бочке почти остыла, зато рядом не было ни единой души. Они ополоснулись, уселись, привалившись спиной к нагретым паром камням, и обоими овладела разморенная телесная сытость.

– Твои подмастерья знают? – спросил Цзинъянь, отхлёбывая лимонной воды.

– Что ты мой возлюбленный? – Линь Чэнь улыбнулся. – Конечно. Они же не глухие. И не слепые.

Он легко дернул Цзинъяня за ухо, где в мочке сидело такое же широкое серебряное кольцо, как его собственное. Пропуск в волшебные врата, особое отличие или знак заключенного союза? Цзинъянь сам не знал. Мысль, что он как-то незаметно вступил в тайный брак с волшебным лисом, до сих пор казалась ему несколько тревожащей. Но, что греха таить, приятной.

– И не одобряют, должно быть?

– Считают тебя безрассудным храбрецом, и только. Кто еще решится своей волей взойти на ложе к хули-цзин?

– А то, что я – драконьей крови, а ты выхаживаешь лянского мятежника, им известно? Будь твоя вотчина похожа на императорский двор, я бы точно сказал, о чем толкуют слуги. Что твои владения больше не сами по себе, а держат сторону одного из царств. Или на волшебной горе и люди живут только праведные, до сплетен не опускаются?

Линь Чэнь долго молчал.

– Мне нет дела до царств. Но я не дам в обиду ни одного из вас, – ответил он наконец и мягко поцеловал Цзинъяня в щеку.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Группа товарищей в лице  Серпента,  Duches и меня решила рискнуть и запилить на летнюю ФБ команду  LANGYA.Inc







Конечно, там будет Список Ланъя. Много Списка!
А еще СЛ-2, который я так пока и не собралась посмотреть.
И "Конспиратор".
И "Лучший Партнер" с Цзинь Дуном.
И новая дорама "Песнь мира и процветания", где Ван Кай играет совершенно очаровательного императора.
И "Зимняя бегония" - пекинская опера на фоне японо-китайской войны.
И...
Короче, берите в качестве канона что угодно, где играли полюбившиеся всем актеры, и вперед!
и РПФ, конечно!

Писать на у-мыл сообщества.

запись создана: 14.04.2020 в 19:28

@темы: ФБ

---

Реверс-2. Мудрый хоу Янь и предпримчивый сяо Шу

И вторая работа на реверс-фест по другой моей картинке

Текст для Подмастерье из Архива

Название: Долговая яма
Номер заявки: 8
Персонажи/Пейринг: Хоу Янь/Су Чжэ
Рейтинг: R
Категория: слэш
Жанр: PWP
Краткое содержание: Как так получилось, что долг семьи Линь перед семьей Янь все растет и растет.
Примечания/Предупреждения: Разница в возрасте, неприличные древнекитайские разговоры и можно углядеть даже отдаленный намек на daddy-кинк. Полный ООС героев.

Читать в сообществе!

А вообще на реверсе есть много чего. Научная фантастика с оборотнями, скромные массажисты с тайнами, чай из рук соулмейтов, сны о прошлой жизни... Слэш, гет и джен. Приходите!

@темы: Мэй Чансу (Линь Шу), Янь Цюэ

---

Ссылка с Ланъя-реверса

На реверсе меня одарили!

Арт-заявка моя:

Исполнение:

Название: Благородная красавица и похищенный разбойник. А нет, погодите-ка...
Автор: пока анонимно
Номер заявки: 2
Персонажи/Пейринг: Мэй Чансу, Буйвол, массовка
Рейтинг: PG-13
Категория: джен
Жанр: драма, приключение
Краткое содержание: Мэй Чансу коварен и строит планы, предводитель разбойников благороден и плывет по течению.
Примечания/Предупреждения: АУ. МЧС!МЧС. Слегка, чуточную чуточку дарк!МЧС.

ЧИТАТЬ В СООБЩЕСТВЕ!

@темы: арт, джен, Мэй Чансу (Линь Шу), Сяо Цзинъянь

---

Название: "Как пройти в библиотеку?"
СЛ. Драббл, ок.800 слов. Юмор, преслэш, постканон.
В ответ на флафф Серпенты про Цзинъяня с Линь Чэнем
*
"– Вы должны были в виде прохожего подойти к старухе, и привлечь ее внимание простым естественным вопросом! А Вы что спросили?
– Как пройти в библиотеку?
– В три часа ночи. Идиот..."
(с) понятно откуда

***
– Как пройти в библиотеку?

Дворцовые слуги низшего разряда дружно выронили тряпки с метелками и пали лицом в пол галереи. Хорошо, хоть ведро не разлили! Их согнутые спины (и оттопыренные части тела, которые в благородном присутствии Сына неба упоминать невместно) безмолвно вопияли о полнейшей покорности императорской воле – но никак не подсказывали ответа на наиважнейший сейчас для императора вопрос.

– Перестаньте дрожать, как овечий хвост. Я не гневаюсь на вас. Просто скажите, библиотека – где?

Был бы здесь Гао Чжань – разобрался бы с недотепами немедля, объяснил бы, что превыше церемоний и покорности государь ценит короткий ответ на прямо заданный вопрос! Да что говорить, был бы Гао Чжань под рукой – не блуждал бы молодой император по переходам Внутреннего дворца ночью, как неупокоенный призрак, а шествовал бы под зонтом прямо в нужном направлении. Но Цзинъянь самонадеянно решил не будить старика в глухую полночь и воспользовался не позабытым еще армейским умением проскользнуть мимо сторожевых постов, не потревожив часовых.

Конечно, у Сяо Цзинъяня был план. Хороший такой план, его собственной рукой начертанный тушью двух цветов на листе наилучшей бумаги. Два поворота, галерея, пруд Спокойствия, третья тропинка со стороны заката, резной камень с головой черепахи, еще два поворота, потом под гору… Сейчас, прочно заблудившись среди бесчисленных двориков и галерей, он заподозрил, что его драгоценным планом можно разве что в отхожем месте подтереться. К счастью, на его пути попались эти ночные труженики.

– Так. Кто здесь старший? Встань, подними голову и отвечай своему императору!

– Ва-ва-ва…

– Разборчиво отвечай!

– Ваше императорское величество, да продлится ваше царствие вовек! Презренный Чжань пятый признает, что поставлен старшим над этими ничтожными.

– Ты знаешь, в каком из павильонов находится дворцовая библиотека?

– Ва-ва-ваше… Слуга глуп и не знает.

М-да. Если слуга не знает и потому глуп, что же можно сказать об одаренном всеми достоинствами Сыне Неба, которому это тоже неизвестно?

Стыдно сказать, но путь к императорской библиотеке Сяо Цзинъяню был внове. Всю свою жизнь он испытывал в ней не больше нужды, чем в вышивальной мастерской. В молодости, если принцу Цзину зачем-то требовался ученый трактат, он получал его из рук в руки от наставника. Или от матушки. Или даже сяо Шу притаскивал что-нибудь эдакое, не рекомендованное к прочтению юными знатными господами по причине юности и благонравия последних. В сумрачные зрелые годы опальный седьмой принц проходил в стены дворца редко и по особому разрешению, и уж точно ему было не до сокровищ знания. Конечно, Цзинъянь был не совсем невеждой, а человеком образованным, и избранные трактаты украшали кабинет его собственного дворца даже в годы жесточайшей опалы, но тогда он больше времени проводил в армейских бараках и у походных костров. Когда же не так давно он занял пост наследного принца, а потом и вовсе взял империю под свою руку, времени не хватало даже на сон и супружеский долг, не то чтобы посидеть в тиши среди полок с избранными свитками и связками бамбуковых дощечек! Что надобно, оттуда ему доставляли прислужники. Как еду, тушь, одежду и стопки докладов.

Когда ему теперь вдруг понадобилось оказаться там немедля, он не испытал сомнений в успехе. Библиотека же, не зарытое триста лет назад в тайном месте сокровище и не незаметный проход между вражескими караулами, отыщет как-нибудь!

Не отыскал.

Вот Линь Чэнь, негодник, выпоенный с младенчества тушью в наиученейшем месте Поднебесной, нашел туда путь так же свободно, как дикие лесные звери выходят к водопою. И как тот самый лесной зверь, скрылся, не оставив следов. Именно его – желанного друга, занозу своего сердца и возлюбленного – Цзинъянь безуспешно искал посреди ночи. Он соскучился. Его внезапно одолели легкомысленные весенние желаниям. И ночные часы были самими Небесами предназначены для иных занятий, чем перелистывание страниц! А Чэнь уже третью ночь отсутствовал в своих покоях, между прочим.

Что ж, подумал Цзинъянь, обуздывая привычное для Сына Неба раздраженное нетерпение (которое он был готов излить на всякого, кто подвернется под руку: и на несообразительных министров, и на слишком склонного к ученым занятиям возлюбленного, и на непонятливого слугу). Не стоит искать костей в курином яйце, не к чему и требовать от подметальщика подробного знания устройства Внутреннего дворца. Где расположен колодец для воды и черный выход он, поди, знает лучше. Придется прибегнуть к помощи специально обученных услужению его императорскому величеству людей, хоть и не хотелось.

– Ну, дворец Янсюй ты, надеюсь, найти сможешь? Беги туда со всех ног и позови ко мне первого же евнуха, которого увидишь. Только тихо!

– Не смогу-у… Слуга нерадив и заслуживает смерти!

– А задницу свою ты без фонаря отыскать можешь? – рыкнул Цзинъянь совершенно привычно, как, бывало, устраивал разнос своим офицерам.

Подметальщик Чжань презрел предыдущий приказ и рухнул на колени, неразборчиво подвывая. Его товарищи подхватили вразнобой.

Цзинъянь вообразил, как выглядит со стороны эпическая картина «Император Ань-ди в начале часа обезьяны стращает нерадивых подметальщиков возле черного входа во дворец». Буркнул: «Идиот!» – не уточняя, кого имеет в виду. И спешно ретировался обратно к себе.

@темы: Сяо Цзинъянь

---

сам себя не похвалишь, кто похвалит?

минутка саморекламы
если кто не в курсе: китайский мегакомикс по СЛ (сюжет по новелле), мой перевод продолжается и будет продолжаться, выкладка на соо Архива, ссылка с картинки

@темы: все толпой

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

все на Реверс

и все еще РЕВЕРС!
Фест по Ланъе и сопредельным канонам, на который артеры уже принесли десять самых разнообразных иллюстраций в качестве заявок, а от пишущего народа всего-то требуется по этим иллюстрациям написать свои фики.

Лис-Линь Чэнь. Принц Юй, единый в двух лицах. Модерн-АУ на любой вкус. Цзинъянь, ушедший в разбойники. Семья Мин из "Конспиратора". Золотой цветок и гигантский лопух. НЕУЖЕЛИ ВАМ НЕ ЛЮБОПЫТНО?
Приходите. Выбирайте. Дерзайте.
Пожалуйста!

---

Просто так :)

В Шанхае, оказывается, есть музей восковых фигур.
А в нем в одном из залов стоит Наше Фэндомное Все.

@темы: Мэй Чансу (Линь Шу)

---

О, я вдруг обнаружила, что не выложила это. Позор на мои седины!
Изумительные иллюстрации к "Кровным узам" от brainfade. Приличная - и не очень.

Название: Осеннее дитя
Автор: brainfade
Команда: WTF NIRVANA IN FIRE & Co 2020
Тема: оружие
Форма: арт
Персонажи: Цзинъянь, Цюшэн
Категория: джен
Рейтинг: G
Примечание: иллюстрация к миди "Кровные узы"
цитата: "...ее сосредоточенности хватило лишь на несколько ударов сердца, а дальше она вся извертелась, принялась бегать и тянуть руки ко всему, что видит, даже за лук схватилась – знаешь, тот, большой, с накладками красного дерева, что я храню у себя в кабинете…"

Название: Другом ты мне нравишься больше?
Автор: brainfade
Команда: WTF NIRVANA IN FIRE & Co 2020
Форма: арт
Пейринг: Цзинъянь/Нихуан
Категория: гет
Рейтинг: R
Примечание: иллюстрация к миди "Кровные узы"

@темы: ФБ, арт, Сяо Цзинъянь, Му Нихуан

---

Мой деанон-4. "Школа пьяного меча" и "Меч в ножны"

Цикл из двух неприличных мини: "Школа пьяного меча" и "Меч в ножны". Не всегда трезвый и всегда настойчивый Цзинъянь, который успешно добивается прекрасного господина Су под разными предлогами.

Название: Школа пьяного меча
Автор: Подмастерье из Архива
Бета: Ленэль
Команда: WTF NIRVANA IN FIRE & Co 2020
Размер: мини, 3230 слов
Пейринг/Персонажи: Сяо Цзинъянь/Мэй Чансу
Категория: слэш
Жанр: романс, PWP
Рейтинг: R-NC-17
Краткое содержание: Цзинъянь пьян, и спьяну он позволяет себе то, на что не решился бы трезвым
Примечания: читать на АОЗ

*

– Вы знаете, что мое сердце пленено вами, мой дорогой господин Су. Будь вы девицей, я бы прислал вам алый наряд с нижайшей просьбой войти в мой дом, – вздохнул принц Цзин протяжно. – А сейчас могу лишь лечь у ваших ног.

Слова у принца не расходились с делом. Он запросто улегся на циновку, прижавшись плечом к бедру Мэй Чансу.

– Ваше высочество!..

– Я ведь пьян, – сказал тот серьезно. – В этом есть несомненное преимущество. Пьяный человек может вести себя смешно и непотребно, а назавтра притвориться, что просто ничего не помнит из содеянного. Попробуйте сами, ручаюсь, вам понравится!

– А если я скажу, что лекарь запретил мне вино? – возразил Чансу.

– Притворяться-то он вам не запретил! – Цзинъянь неожиданно хихикнул. Он выглядел в точности как человек, который перебрал лишнего – значит, мог и с трезвой головой предлагать ему извинительный предлог отбросить церемонии и вести себя раскованно.

И Мэй Чансу невольно сдался и спросил с улыбкой:

– И что же я, по-вашему, мог бы сделать, будучи пьян?

Цзинъянь бесцеремонно поймал его ладонь и, поднеся к лицу, принялся перебирать губами, прихватывая легонько то один палец, то другой.

– Выслушать мои признания, не перебивая через каждые два слова вежливым поминанием титула? Пожалеть? Одарить соединением уст, стерпев запах недозволенного вам вина? Готовьтесь, а я пока начну.

Цзинъянь заговорил, перемежая слова поцелуями в ладонь, щекотными и горячими, и в его словах не прозвучало ни оскорбления, ни бездумной похоти:

– Я болен вами, Мэй Чансу, и безрассудно желаю, чтобы эта болезнь длилась без конца. Вы навещаете мои сны по ночам и составляете счастье видеть вас днем; вы благородный муж и прекрасны при том ликом. Счастлив тот, кто может назвать вас другом – и вдвойне тот, кому будет позволено обнять вас на ложе. Ради этой призрачной надежды я готов сразу и совершать громкие подвиги, и соблюдать все ваши строгие наставления. Видите, насколько я потерял разум, смешав вместе должное и бесстыдное?

– А все вино! – не удержался Мэй Чансу от наставительного.

– А все вы, – вздохнул Цзинъянь и переместился с поцелуями с ладони на запястье. Дыхание у него было горячим, а язык щекотным, но, памятуя о предложении настоящих поцелуев, Мэй Чансу не спешил отнимать руку и одергивать одежду. Может, его друг и вправду пьян, и его энтузиазм все равно скоро погасит хмельная дремота.

– А если я, к прискорбному несовпадению, вовсе не ценитель утех отрезанного рукава? – предположил он все же из неуместной честности.

– А я тебя научу! – бодро пробурчал Цзинъянь уже где-то на полпути к его локтю. – То есть вас. Вам, наверное, прежде негодный воздыхатель попался. И этот скверный человек не сумел вам объяснить, что между мужским и женским ртом разницы, считай, нет.

– Сяо Цзинъянь!.. – потрясенно выпалил Мэй Чансу, на миг позабыв и о хитрости, и об осторожности, и о должном обращении. Ахнул и договорил совсем не то, ради чего открывал рот: – Ты… кусаешься?

Цзинъянь, только что нежно, но чувствительно прихвативший его зубами на сгибе локтя, поднял голову. Лицо у него было совершенно красное.

– Боги и все демоны, я от тебя правда с ума схожу! Вино, да… это вино. Прогони уж, если тебе противно. – Он помолчал и добавил шепотом: – Или смилуйся и позволь.

– Ваше высочество принц Цзин, – укоризненно вздохнул Мэй Чансу, опасаясь, что уже и так потерял всякий шанс на подобающее обращение. – Как можно! Вы прославленный генерал и могущественный принц, я же перед вами бледная тень, как вы можете говорить о милости даже в шутку? Разве подобает мне, ничтожному, который и прекрасным девам не решается изъявить свое внимание…

– Каким таким девам? – Цзинъянь заинтересованно повернул голову.

– Да ваше высочество же! Неважно, каким! Что, одинокому мужчине на дев и посмотреть нельзя?

Цзинъянь положил его холодную ладонь себе на пылающую щеку.

– Нынче вечером – к гуям подземным всех дев! Вы не одиноки. С вами я.

Он был несомненно пьян: путался между изысканной и просторечно-солдатской речью, сбивался с «вы» на «ты» и обратно и упрямо держался сейчас лишь за одну мысль, которую так некстати вбил себе в голову. Переупрямить Буйвола? Невозможно. Переупрямить пьяного Буйвола? Не под силу даже богам.

– Ладно, – согласился Чансу покладисто, – к гуям. Но и вы тогда не позорьте мои ничтожные способности советника, предполагая, что я посмею хоть что-то предложить вам из жалости.

Ладонь со щеки переместилась на губы, безо всякого на то позволения владельца этой ладони. И уж тем более Мэй Чансу не разрешал этому бесстыднику посасывать его палец, обхватив губами, точно леденец, или… Нет! Никаких «или»!

– Жалость? Или шалость? – ухмыльнулся тот, выпуская палец, но не разжимая хватки на запястье. – Знаешь, а ты тоже покраснел. Тебе к лицу.

– Еще бы мне не покраснеть… – буркнул Мэй Чансу. – Южные утехи – не мой кусок пирога. Да и вы, по всем приметам, в страстях «отрезанного рукава» не замечены.

Какие вообще южные утехи? Это же его Цзинъянь! Они пытались целоваться как-то в молодости (на какие только глупости не толкает отроков любопытство?), но лишь стукнулись зубами и не испытали ничего, кроме неловкости.

– Это не беда, – сказал Цзинъянь с апломбом, совершенно не подходящим зрелому мужу. – И даже не затруднение. Давай начнем с того, что я сниму с тебя этот несносный шарф и докажу, что мое к тебе дружеское расположение не составляет решительно никаких неудобств.

Он был горячий, такой горячий! И грел куда лучше завернутого в ткань раскаленного кирпича – от каждого прикосновения его губ по коже расходились волны тепла. От горла – к ключицам – ниже по груди, где сердце…

– Дружеское расположение, – вздохнул Чансу и сам развязал пояс, сдаваясь на милость своего принца.

Цзинъянь быстро сел, будто протрезвел в единое мгновение, скользнул руками под распахнувшиеся полы и ухватил ладонями за бока так крепко, точно намеревался поднять Мэй Чансу в воздух. Хотя нет, до трезвости ему было далеко – что, как не вино, не давало ему видеть очевидные последствия собственных действий даже на шаг вперед, отчего белый шарф ему пришлось стягивать уже зубами. Достигнув успеха не без труда, Цзинъянь тут же уткнулся лицом в скрытый от него доселе белым шелком изгиб шеи, втянул носом и вздохнул так сладко, словно вдыхал сейчас аромат пиона из волшебного сада.

– Вы держите меня так крепко, словно боитесь, что я упорхну, – все-таки не удержался Чансу от легкой шпильки. Наилегчайшей. В хватке этих ладоней ему было на самом деле покойно и надежно, но не поощрять же и без того распоясавшегося Цзинъяня.

– Полагаю, – произнес тот невнятно, потому что прямо ему в шею, – ни один благородный муж не одобрит такое положение дел, когда его щекочут за ребра.

Мэй Чансу мелко и торопливо закивал, сопровождая свое одобрение подобной рассудительности еще и выразительными «угу». Щекотки он боялся и в юности, и даже сейчас, когда телесные привычки сменились все до единой вместе с кожей.

– Но говорится также, – обдал Цзинъянь теплым дыханием нежную кожу, – что благородный муж стойко терпит лишения.

Скользкий и упругий кончик языка прочертил полосу вдоль по его шее ниже уха, и Чансу провалил испытание на благородного мужа вчистую, потому что охнул – вернее, понадеялся, что охнул, а не вовсе пискнул без всякого достоинства.

– А вы ведь вдобавок муж, одла… олба… обладающий несравненной ученостью! – выпутался все-таки из сложного слова Цзинъянь и добавил к первой черте вторую, влажную и горячую. И такую же щекотную. – Что за знак я пишу, узнаете?

– Недостойно… пользоваться слабостью беззащитного, – выдавил Мэй Чансу.

Сердце у него колотилось так, словно Цзинъянь своим языком делал вещи, намного дальше отстоящие от границ любой пристойности, чем это было на самом деле, а не просто шутил, поддразнивая касаниями губ под ухом. Глупая шутка! И глупое тело, слишком слабое, слишком чувствительное. Но, несмотря на всю чувствительность, он старался и никак не мог отгадать, в какой знак складываются перемычки между вырисованными языком линиями – три мокрых, горячих, коротких касания.

– Ты не беззащитен, – повторил Цзинъянь упрямо. – Ты со мной. То есть я с тобой. И я тебя люблю. Вот чувствуешь, два перекрещенных штриха? «Ай». Любовь.

Дыхание Цзинъяня ощутимо отдавало вином, но на ловкости его рук хмель не сказывался, и Чансу, уже почти лежащий в его объятиях, вдруг обнаружил, что закинул ногу ему на бедро – просто чтобы удержать равновесие, – а полы его скромных халатов возмутительно задрались снизу и окончательно распахнулись сверху.

– Ваше высочество, – предпринял он последнюю, безнадежную попытку.

– Угу…

– Вряд ли за пазухой моих простых одеяний вы обнаружите что-либо достойное взгляда человека, которого дарят вниманием первые красавицы столицы!

– М-м, – не подтвердил, но и не опроверг мысль о своей популярности Цзинъянь, с увлеченностью прокладывающий строку поцелуев между его ключицами, точно ожерелье.

– И уж точно мое тело недостойно…

– Ты как головка сахара. – Цзинъянь поднял сияющие глаза. – Весь из колючих граней, но на языке таешь. Взять в рот целиком и пососать, м-м.

Чансу как нагретой для купания водой в лицо плеснули – щеки заполыхали сразу. И ведь не девица же невинная, к скабрезностям не приученная! Линь Шу был подлинно военной косточкой – с десяти лет по походным лагерям среди армейских соленых шуток; Мэй Чансу с десяток лет пробыл главой боевого союза – головорезов из дикого края, не отличающихся изысканностью манер. Су Чжэ… при чем тут эта маска мягкого, скромного ученого, однако тоже не первый год живущего на свете и невозмутимого к любым словам?

– Никаких у меня манер, да? – улыбнулся Цзинъянь весело, положив голову ему на грудь. – Признаю, устыдясь самого себя: я пьяный солдафон. Но господин Су щедр и благожелателен, отчего я надеюсь на прощение моей казарменной грубости, смягченной единственно восторгом перед его персоной.

Сколь длинная и аккуратная тирада для человека хмельного! Но, кажется, в давние времена на их попойках Цзинъяню первыми отказывали ноги и только после третьего кувшина – язык. «Сколько же ты сейчас принял, Водяной Буйвол?»

Сама призрачная схожесть с давним и забытым обжигала, вызывала краску на лице, заставляла томиться неподобающим. Тосковать не по весенним радостям – по ушедшей навсегда беспечной возне двоих юнцов. Как это было – на песке, в траве, на сбитых в комок покрывалах, прижавшись телом к телу, используя все свои уловки единственно для того, чтобы заставить другого смутиться и таким образом выиграть камень на доске в этой бесконечной партии… И если тогда Цзинъянь вздыхал по другу всерьез, виду он точно не подавал.

Теперь же упрямый Буйвол имел бы все шансы закрепить выигрыш за собой. Его губы и пальцы теребили и нежили, выплавляли желание там, где ему было вовсе не место, заставляли Чансу терять привычное хладнокровие и ясность суждений. Только и оставалось, что прятаться за иронией, прибежищем слабого:

– А-ах… Вы, ваше высочество, опытный воин: противостоите вину не менее ловко, чем врагу на поле брани, и не теряете дара красноречия даже тогда, когда ваши губы все время заняты иным.

Чансу еще был способен строить такие фразы по всем канонам, когда по плечам и груди рассыпались поцелуи, то мокрые, то невесомые, то горячие – но благоразумно сдержал свои ораторские порывы после, когда Цзинъянь, как опытный стратег, отыскал слабые места и прицельно их атаковал. Соски, скажем. Или изгиб локтя. Изнанка бедер. Поясница. Крепость, в которой столько слабых мест, вообще не предназначается для осады. И ведь его друг не приступил еще к главному штурму!

Просто слишком чувствительное тело, успокаивал себя Чансу, одновременно дивясь, что же он раньше не использовал такую полезную особенность с какой-нибудь искусной красавицей, жаждущей ему услужить. Подставлять лицо южному ветру у него не бывало желания вовсе, но ведь и красавицы никогда не заставляли его недужное тело гореть, а янский стебель – так резво воспрянуть от сна. А вот у Цзинъяня это сейчас прекрасно получалось.

Почему – именно у него? Почему – сейчас?

Как будто что-то томное, сладкое, несообразное ни с какими приличиями, жило себе тайно в самой глубине тела строгого господина Мэй Чансу, чтобы с гиканьем вырваться на волю, точно степной варвар, едва кто-то скажет ему от всей души «я хочу вас»? И тело, которым овладел этот нежданный захватчик, жаждало весенних удовольствий немедля, и наплевать ему было на все предостережения лекарей, и, между прочим, на то, что с ним была сейчас не обученная услаждению барышня, а нетрезвый здоровяк Цзинъянь, чьей любви ему, пожалуй, не снести без ущерба.

Разумному человеку впору было бы испугаться. И от этого испуга язык Мэй Чансу, его главная сила, словно своей волей развязался и начал плести новые словесные кружева:

– Может, не стоит, ваше высочество? Мне горестно подумать, что утром вместе с похмельем вас настигнет раскаяние, и ничтожный, во хмелю показавшийся вам желанным, вызовет у вас отвращение и больше не будет иметь счастья видеть вас так же часто и беспрепятственно, как прежде…

– Вашим страхи надуманны, милый советник Мэй, оставьте любые тревоги, – ласково посоветовал раскрасневшийся Цзинъянь, укладывая его на гору собранных вместе подушек и разводя ему колени. – Говоря, что влюблен в вас, я не лгу ни словом. И когда вы уступаете недолжной скромности, принижая себя – видеть это горестно, как скрывающееся в тучах солнце. Моя признательность за ваше снисхождение уже сейчас выше горы Лушань и долговечнее камней на ней, и вдвойне я благодарен богам, что ваше естество не противится моим прикосновениям. Для меня будет счастьем помочь вам взлететь к сияющим небесам.

– Но… я…

– Ага. Ты.

Цзинъянь посмотрел на него совершенно шальными пьяными глазами, выдохнул, облизнулся – и, склонившись, без лишних слов накрыл навершие янского жезла губами и вобрал его в рот. Как и намекал. Выпустил – и втянул в себя снова. И еще.

Чансу потерял дар речи. Он лишь жалобно вскрикнул и вцепился в мускулистые плечи, балансируя на острой грани давно не испытанного удовольствия. Кровь грохотала у него в ушах, но даже она не заглушала влажных, непристойных, чмокающих звуков. А вид головы с туго затянутой прической, c парадной заколкой, ритмично покачивающейся над его плотью, било по глазам не слабее вспышки разорвавшегося пороха. Он попытался сдержаться, растянуть это наслаждение хоть ненамного, но это было все равно что усилием воли пытаться загасить огонь, бегущий по длинному фитилю… и слишком быстро он с длинным стоном содрогнулся, заливаясь жаром и выплескивая живую ртуть в рот Цзинъяню. А тот, придерживая его обеими ладонями под ягодицы, как держат чашу с вином, довершил невозможное невероятным: задержал семя во рту и, подняв голову, медленно сглотнул.

Потом этот чертов Буйвол не глядя нащупал чашку с остывшем чаем, опрокинул ее в рот, едва не закашлялся и все же заявил, как ни в чем не бывало:

– Ну вот, познакомились, мой прекрасный Чансу. Я же говорил, что ты сладкий!

Он по-солдатски быстрыми движениями распутал свои пояса и рухнул рядом на подушки полуобнаженным. Насколько он сейчас возбужден и как крепок его восставший к бою меч, Чансу мог не только видеть, но и легко осязать, и, точно намека было мало, Цзинъянь переплел с ним пальцы и потянул на себя:

– Приласкай, а?

Спуск на бренную землю с сияющих пиков уже успел набросить на Чансу вуаль расслабляющей дремы, но от него много усилий и не требовалось. Цзинъянь не успел коснуться себя вовсе, пока старался для удовольствия самого Чансу, однако успел дойти почти до грани, так что часто задышал под первым же движением его кулака, зажмурился, пробормотал быстро и неразборчиво: «Ох, милый, драл бы я тебя на всю длину, как самую горячую девчонку в парчовом домике» – и выплеснулся ему в руку.

Вот на Цзинъяня волна наслаждения накатила, точно настоящая морская: встряхнула и уронила навзничь в подушки, где он и замер, распростершись, на добрый десяток ударов сердца, глубоко и довольно дыша. Лишь потом он собрался с силами и медленно сел. Взгляд его, расслабленный и влажный, скользнул по лицу Мэй Чансу, точно ласкающее прикосновение, и тот в ответ сам потянулся к Цзинъяню, как завороженный, не сразу сообразив, что его пальцы перепачканы сейчас семенем и ими никак не пристало касаться особы принца. Одновременно и Цзинъянь засуетился и полез в рукав за чистой тряпицей. Поймал его руку, самолично вытер и быстро поднес к своим губам, легко целуя.

– Я ужасно выразился, да? Не смею и надеяться на прощение за свой грубый язык. Надеюсь, мой изысканный советник понял, что сказанное на ложе в пылу страсти извинительно, и отнесся к моему несовершенству со всем снисхождением.

Не всякому трезвому удается составить такую изящную фразу. Покинул ли тело Цзинъяня хмель вместе с семенем, или он не счел нужным более преувеличивать меру своего опьянения, чтобы получить дозволение обойтись без церемоний? Невероятное явление природы – хитрый Буйвол.

– Напротив, я счастлив, что даже моих слабых сил хватило, чтобы доставить вам удовольствие, заставляющее забывать правила и скромность. И хоть немного отдариться за собственное наслаждение, – улыбнулся Мэй Чансу.

Хотелось, по правде говоря, не просто улыбаться, а несдержанно хихикать, вызывая у Цзинъяня сомнение в душевном здравии мудреца из цзянху. Хороша бы вышла парочка: поумневший в любовных хитростях Цзинъянь и его потерявший разум от утех на ложе советник! Но все-таки невозможный, внезапный сияющий пик перетряхнул Чансу всего, заставив отбросить любую сдержанность, так что он посмел добавить с намеком:

– Оно было так же сильно, как и неожиданно.

"Цзинъянь, дорогой, я полагал тебя человеком даже слишком целомудренным, а теперь задаюсь вопросом, с кем именно ты научился, как говорится, впускать угря в горячий источник?"

– Но ведь не оказалось неожиданностью из тех, что скорее неприятны? – Цзинъянь усмехнулся. Разумеется, он ни на долю мгновения не усомнился в искреннем удовольствии Чансу.

– Всего лишь из тех, что заставляют бесплодно гадать, где ваше высочество набрались таких неожиданных и прекрасных умений, – ответил Мэй Чансу кротко.

– Мое умение играть на флейте далеко от совершенства. А как бы мне хотелось, чтобы под моими губами вы полностью забыли себя в удовольствии! – признался Цзинъянь без стеснения, однако совершенно оставив без внимания терзающий Чансу вопрос. – Однако я готов бесконечно совершенствоваться в этих вещах с вами. Если вашим желанием будет разделить со мною ложе снова… будет ведь?

Произнеся это, Цзинъянь покраснел едва ли не до загривка, однако упорно пожирал его взглядом, в котором смущение и счастье перемежались, не смешиваясь, как масло и вода в одном сосуде.

«Это не юношеское смущение перед непристойным, – понял Чансу со всей ясностью. – Нет, просто я сказал ему сразу и со всей определенностью, что южные страсти меня не волнуют. И даже будучи вдребезги пьян – а он на самом деле пьян, кстати? – больше всего великолепный принц Цзин боится принудить скромного советника к утехам силой своего желания. Которое высказал совершенно недвусмысленно. «Драл бы на всю длину, как доступную девицу», да? Никакого изящества обращения не осталось в великолепной столице; испортила тебя армия, друг мой Буйвол. Правда, и опытом на ложе одарила сверх меры».

Миг на раздумье Цзинъянь, кажется, истолковал как колебание, и его низкий голос сделался умоляюще нежным, когда он добавил:

– Поверьте, я не пропустил ваших слов мимо ушей и помню, что вы чужды дуновению южного ветра, а, значит, мне уступили лишь из вашей природной доброты и толики любопытства. Благодарный за это, я не посмею просить вас о том, чего бы вы сами не пожелали, однако не оставляю надежды побороть ваше предубеждение, балуя вас вещами несомненно приятными.

Чансу завозился в подушках, сел, запахивая халат.

– Ваше высочество твердо решили баловать недостойного сверх меры? Ничтожного простолюдина, который должен служить вам и почитать за счастье исполнять ваши желания? – спросил он. Хотел с иронией, но вышло жалобно.

– И даже больше, – подтвердил Цзинъянь. – Счастье тех, кто нам мил, сковывает нас сильнее цепей, а забота о нем не тягостна, но сладка, как мед.

Он потянулся за плащом с серебряной вышивкой и обернул им Мэй Чансу прямо поверх смятых испачканных халатов.

– Вот где-то так.

Он привлек Чансу к себе – полураздетый, горячий, бесстыдный, – прижал его, закутанного, к своей груди и зашептал на ухо:

– Я хочу, чтобы под моими поцелуями тебя оставляли мысли о любых девах, даже самых прекрасных, и покидала стыдливость. Чтобы на ложе я сделался отрадой твоего взора, как ты уже давно стал отрадой моего. Чтобы тебе было желанно распахнуть для меня двери спальни в ожидании грядущего удовольствия. Чтобы ты безошибочно стонал мое имя, изливаясь мне в губы, а прикосновения к моему телу разжигали бы жар в твоем собственном. Чтобы мои ласки дарили тебе не смущение, а радость, и приносили не изнеможение, а глубокий сладкий сон. Видишь, как многого я хочу, Чансу, и сколько у меня разнообразных желаний? Мне отрадно слышать, что ты хочешь им служить.

– Ну что ты говоришь… – пробормотал Чансу, чувствуя себя так, словно это не Цзинъянь напился пьяным и соблазнил его, а он сам опрокинул в себя кувшинчик совершенно запрещенного ему лекарями вина. Слабое тело, которое обычно не оставляла ноющая боль, наполнилось сейчас истомой и легкостью, а в разуме, точно пузырьки в кипящем чае, всплывали одна за одной идеи легкомысленные и вовсе недостойные.

– Ну и говорю. Я – пьян, – авторитетно сказал Цзинъянь, крепко прижимая его к себе. – Мне – можно.

Название: Меч в ножны
Автор: Подмастерье из Архива
Бета: smokeymoon
Команда: WTF NIRVANA IN FIRE & Co 2020
Тема спецквеста: Оружие
Размер: мини, ~3976 слов
Пейринг/Персонажи: Сяо Цзинъянь/Мэй Чансу
Категория: слэш
Жанр: романс, флафф, PWP
Рейтинг: R-NC-17
Краткое содержание: буйволиное упрямство и напористость - оружие, против которого нет защиты
Примечание: продолжение к фику "Школа пьяного меча"
читать и скачивать на АО3

Как тесно ножны обнимают меч,
Как стан изогнут, точно дивный лук,
Как знамени подобен шелк волос!

Пускай звучат удары плоти в плоть,
И стоны поле боя огласят -
От наслажденья вместе мы умрем.

У ворот поместья Су остановилась богато изукрашенная повозка. Приоткрылась дверь, и сидевший внутри поманил Мэй Чансу подняться на ступеньку в эту обтянутую шелком тесноту.

– Прошу вас, господин Су!

Как мог скромный советник отказать имперскому принцу, или, вернее, как мог Мэй Чансу нарушить свое обещание разделить этот вечер с другом? Против радушия у него не было щита, против щедрой любезности – достойного оружия. К тому же летний вечер обещал быть теплым, таким, что и мехового плаща недужному господину Су не требовалось.

– Благодарю вас от всего сердца за любезное согласие, подарившее спокойствие моей душе, – начал Сяо Цзинъянь, когда Мэй Чансу устроился на сиденье подле него. – Надеюсь, вы поймете мое естественное желание не оставаться в долгу.

– И какое это имеет отношение к желаю вашего высочества прокатиться вместе со мною по городу? Человек военный вроде вас должен презирать скудные удобства закрытой повозки, предпочитая им добрую верховую езду, но вряд ли здесь можно считаться долгами.

– Улицы Цзиньлина – не то, что имперский тракт, – вздохнул Цзинъянь и развел руками. – Вы, несомненно, ощутите тряску, пусть недолгую, но с моей стороны будет лишь честно разделить с вами это неудобство, вместо того чтобы ехать верхами. Вот и вся причина. А не то, что поездка за затворенными занавесями – отличный предлог уединиться с вами для неподобающего.

Он улыбнулся, ослепительно и мягко. Сердце Мэй Чансу против его воли забилось хоть немного, но сильнее.

– Подобные мысли пришли в голову вам, не мне, – кротко упрекнул он Цзинъяня. – Я всего лишь хотел спросить, куда вы меня везете.

– В том, что вы остаетесь гласом разума, тогда как мой рассудок опьянен весенними ветрами, нет ничего удивительного. – Цзинъянь смотрел на него без смущения и с таким восторгом, как не глядят и на первую красавицу страны. – Но на ваш вопрос «куда» у меня все же есть ответ. Собственно, я с него и начал. Что не люблю оставаться в долгу...

Он положил свою сильную длиннопалую кисть на руку Мэй Чансу. Тот вдруг подумал, что дорогой друг мог бы без усилий обхватить его запястье горячими пальцами, подобно браслету. И вечно мерзнущим рукам такая невинная ласка была бы приятна.

Увы, слово «невинный», вопреки всем намерениям Мэй Чансу, уже вовсе не подходило к его отношениям с Сяо Цзинъянем. Ему даже случалось задуматься, не уступить ли Цзинъяню в его домогательствах раз и навсегда, с трезвой головой, тем самым привязывая седьмого принца к себе еще сильнее и крепче. Но вот незадача: Цзинъянь был искренне влюблен. Он не желал, чтобы советник уступал ему и служил его желаниям, зато хотел разделить страсть с милым другом поровну, балуя и нежа самого Чансу. А настолько совершенное притворство в весенних играх было хилому телу Мэй Чансу определенно не под силу: тут и не всякий превосходно обученный наложник справился бы…

Зато чтобы безыскусно наслаждаться тем, что удовольствие ему и вправду доставляло, у него выходило без труда.

«Ученость в этом деле не на пользу, – упрекнул он себя. – Все-то ты думаешь там, где следует довериться отклику тела!» Увы, своему телу он не доверял с той поры, как с новой кожей и новым лицом делал первые неуверенные шаги по дорожкам Ланъя.

Тем временем Цзинъянь, видно, расценив его молчание как знак терпеливой выдержки, а не рассеянности, продолжил:

– Вы ведь водили меня не так давно в дом Мяоинь? Красавицы, несравненная музыка, допустимая в меру вольность обхождения… и да-да, конечно, имена и лица людей, которые мне следовало запомнить и которым надлежало отныне узнавать меня самого, буде случится необходимость. Приятное время, за которое мне следует отдариться честь по чести.

– Вашему высочеству не стоило хлопотать… Не так велико было удовольствие, получаемое вами от того вечера, если глаза меня не обманывали, – укоризненно заметил Мэй Чансу.

– От вашего проницательного взора ничто не укроется и за западными горами, – согласился Цзинъянь весело. – Я не любитель музыки: ни гуциня, ни пипы, – и, хотя прекрасные лица прислуживающих в доме Мяоинь девушек доставляли мне радость, любоваться вами мне было куда отраднее, чем ими. Их вольное и непринужденное обращение горячило мне кровь, однако вы были далеки от меня, как луна в небесах. Вот как лучшее может стать препятствием хорошему!

– Тогда я страшусь подумать о том, куда и зачем вы меня везете. Мстительность вашему высочеству точно не к лицу! – Из-за закрытых занавесей Мэй Чансу все же расслышал громкие голоса стражников и хлопанье полотнищ. – Ушам своим не верю: неужели вам пришла в голову пагубная мысль затеять поездку за пределы городских стен? Позвольте немедля воззвать к доводам разума и переубедить вас, поскольку…

– Вы - очень, очень занятой человек и все свои труды употребляете мне во благо, – продолжил за него Цзинъянь. – Я это знаю и не посмею надолго отвлечь прекрасного господина Су от дел. Но ведь маленькую прогулку вам никто не запрещал? Это ближе, чем до горы Гу.

– Ну да, генерал Ци, конечно, рассказал вам про нашу с ним встречу на горе Гу, – проворчал Мэй Чансу. – Что за злопамятный господин!

– До места нашего назначения не больше трех десятков ли и по хорошей дороге, – продолжал убеждать Цзинъянь, для верности завладев его рукой и трогательно переплетя с ним пальцы. – И стражи не пройдет, как мы доедем. Время за веселой беседой пролетит быстро. Для больших бесчинств я все еще прискорбно трезв – хотя одни мысли о них в вашем обществе уже сладостны.

– Каких таких бесчинств?

– Совсем никаких! Пока мы не доберемся до места. Дом развлечений там мал, однако расположен в уединенном месте и превосходным образом устроен.

Цзинъянь покраснел и прибавил торопливо:

– Только не подумайте, ради всех богов, что я позволю ивовым красавицам и красавцам вам докучать. Мне известен ваш строгий нрав, господин Су, и ваша хрупкость, и я бы никак не посмел. А если что, для всяческих укрепляющих здоровье телесных наслаждений у вас есть я!

– Ваше высочество!..

– Я без памяти влюблен, чуток к проявлениям вашего удовольствия, у меня ласковые губы и совершенно никакого ненужного стеснения, – решительно договорил Цзинъянь, полыхая щеками. – Для меня не будет большего счастья, чем убедить вас разделить эту заботу со мною.

Масштаб стратегических планов принца по соблазнению недостойного простолюдина Су Чжэ поражал. Пора было признать разгулявшегося Буйвола к ответу.

– Ваше высочество не смущает, что мы оба нынче играем несвойственные нам роли? Вы, добродетельный и зрелый муж, странным образом уподобились юнцу, который со всем пылом убеждает хорошенькую барышню приподнять подол и допустить пчелу к ее цветку, мол, приятно будет обоим. Но и я, немолодой и болезненный ученый, не слишком похож на такую барышню, смешно меня сравнивать с нею. Моя наружность тронута нездоровьем, тело ущербно, из меня негодный возлюбленный. Играть на нефритовой флейте мне недостанет дыхания, быть старшим братом – крепости плоти, а, позволив зрелому мужу беспрепятственно срывать цветы удовольствий с заднего двора, я и вовсе занемогу надолго. Разве пристало сыну дракона пить из надтреснутой чашки?

Но упрямство некоторых рогатых непрошибаемо ничем. Цзинъянь ответил только:

– Вы, господин Су, несомненно, ученый мудрец, взгляните же на это дело глазами своей мудрости. Разве и лучшим наставникам удавалось когда-нибудь уговорить влюбленного отвлечься от предмета его страсти, очерняя этот предмет? Разве может показаться смешным то, к чему стремишься всей душой? Боюсь, пока это наваждение меня не покинет, вам придется смиряться, терпеть и, благодаря вашей неиссякаемой доброте, изредка снисходить к моим бесстыдным желаниям в том виде, в каком это вас не обидит. Мы с вами найдем способ предаться удовольствию, который не причинит вам ни вреда, ни обиды. Несомненно, такое человеколюбие заслужит вам наилучшее благое перерождение в будущей жизни, а в этой - подарит неоднократную сладость сияющего пика, ради чего я приложу все усилия.

– Вам бы хвалебные оды на празднествах возглашать! Я уже раскаиваюсь, что неосторожно переспросил сейчас о ваших так называемых больших бесчинствах, – проворчал Мэй Чансу.

Цзинъянь мягко приобнял его, привлек к своему плечу, давая возможность наилучшим образом расслабить спину и дать отдых телу.

– Вы лучше на них своими глазами посмотрите, – шепнул он на ухо.

***

Мысли Цзинъяня, что неудивительно, во многих делах шли путями прямыми, точно копье. Его уединенный и превосходно обставленный дом развлечений оказался маленькими купальнями на берегу озера. Заведение могло приютить не больше полудюжины гостей, но уж ради них было готово расстараться.

Здешние прислужники оказались сдержанными, но без подобострастия (то ли они не знали, что их навестил циньван, то ли получили строгий приказ делать вид, что не знают), а ивовые прелестницы, вопреки обычаю, не норовили то и дело задеть гостей рукавом, намекая на более откровенные прикосновения. Яства для принца и его гостя подавали легкие, и питье Цзинъянь лично наливал Мэй Чансу из особого кувшинчика, первым делом пояснив: «Специальный подарок моей матушки достойному мужу, которому лекари запретили вино». Жидкость щипала на языке, отдавала нежным привкусом имбиря, перца, гибискуса и трав и заставляла голову слабо кружиться.

Чансу даже сделалось смешно. Что такого было взаправду в его хилых прелестях, чтобы они заслуживали таких усилий?

– Вы напрашиваетесь на похвалу своей внешности, господин Су? В моих глазах вы прекрасны весь, от ушей до пяток, – только и ответил Цзинъянь, поднимая его на ноги и настойчиво подталкивая в сторону главного блюда сегодняшнего вечера – купального бассейна с горячей водой. Похоже, чудесный напиток настолько расслабил Чансу, что он, точно пьяный, начал проговаривать мысли вслух. – И да, про «излишне обнажать прискорбное несовершенство» тоже уже было, не повторяйтесь. Дайте-ка я сам вам помогу, мне снести ваш гнев будет легче, чем слугам.

Его руки развязывали и распахивали, щекотали легкими касаниями и царапали кожу загрубевшими мозолями, освобождали от шарфа и верхних халатов с невиданной для человека благородного сноровкой – а когда все это завершил короткий поцелуй-укус в загривок, Чансу издал звук величайшего возмущения и прянул вперед: туда, где у воды с поклоном его ждали двое слуг, чтобы избавить господина от нательного и помочь ему опуститься на уходящие вглубь небольшого бассейна ступени. Точно он был хрупкой придворной дамой, не привыкшей и шагу ступить, не опираясь на чью-то руку.

– Дно выложено «облачным камнем» и скользкое, – пояснил Цзинъянь, сам непринужденно скидывая свои шелковые одеяния на руки слуг. Мэй Чансу мазнул взглядом по его нагому телу и тут же принялся рассматривать собственные торчащие из воды колени, точно они представляли собой занятное зрелище. Янский столб Цзинъяня вздымался уже уверенно, и ему не было нужды дополнительно крепнуть под любопытствующим взором.

Слуги испарились сей же миг, будто в дверной проем их выдуло ветерком. Цзинъянь опустился в воду быстро и шумно, точно сходящий с катков на речную гладь корабль, и тут же устроился у Мэй Чансу под боком.

– Вам не стоит мерзнуть. – Цзинъянь подобрал бронзовый черпак и принялся поливать ему плечи и шею. Вода была превосходная: ровно такая, чтобы греть, но не обжигать, а еще над нею поднимался нежный пар, обнимавший мерзлое тело подобно наилучшему меху.

– Что ж, именно таким вы полагаете достойное времяпрепровождение? Уподобиться черепахам в летнем пруду?

– Что до меня, я уже достиг Западного рая и никуда отсюда не денусь, – широко улыбнулся Цзинъянь. – Разве что прогуляюсь рука об руку с вами полюбоваться здешними красотами с самых сияющих пиков. Поспешите выразить ваши желания, господин Су, или недостойный устроит все по своему скромному разумению и в согласии со своей беспутной натурой.

Цзинъянь во хмелю, нелепый, отважный и раскованный, был попросту мил и привлекателен. Цзинъянь – стратег весенних битв и красноречивый соблазнитель - был чем-то вовсе незнакомым Чансу, однако притягательности не утратил.

– Благородный муж поймал бы вас на слове и сказал, что его душа не приемлет беспутства. И мы бы с вами бесцельно мокли в теплой водичке до самого вечера. Но ничтожный вроде меня, объятый трепетом, не преминет спросить напрямую, чем же ему грозит нерешительность и молчание.

– Охотно вас просвещу…

Цзинъянь придвинулся ближе и переплел с ним ногу, словно не давая уплыть в странствие по теплым водам. Чансу – нагой, разморенный, способный уже легко достать рукой до чужой восставшей плоти, – настроился в этот самый миг на решительную атаку. Но, похоже, ритуал ухаживания грозил затянуться по полному церемониалу.

– Начну я с того, что усажу вас к себе на колени и расплету волосы с усердием заботливой супруги, а потом возьму плату за труды: зацелую вам шею и плечи, распробую кожу на вкус. Вы позволите мне эту малость?

Не то! Чтобы принц изысканным слогом умолял простолюдина дозволить ему вещь настолько невинную, когда сам мечтал, вне сомнения, о настоящем сочетании тел? Цзинъянь обычно отличался прямотой, потому это резануло по ушам Мэй Чансу откровенной фальшью и насмешкой и заставило его ответить резче, чем надлежало бы:

– Любезный Сяо Цзинъянь, верно, забыл, что я - не невинная барышня. Раз уж сижу подле вас без единой нитки на теле, то понимаю, чем такие встречи заканчиваются. При всей моей телесной слабости я - не кусок сахара, не растаю.

Он не успел договорить, как Цзинъянь резко склонился к нему и руки, обещавшие ласкать, поймали его на месте в жесткий захват, притиснув локти к бокам.

– Вы непоследовательны и не облегчаете мою задачу, господин Су!

– Чем это? – огрызнулся он машинально; нападение невольно заставило вскипеть кровь, хоть Чансу не мог и помыслить оказать достойное сопротивление.

– Тем, что мешать заявленное вами равнодушие к южным забавам со щедрым дозволением мне отпустить себя – все равно что рассыпать порох меж углей!

– Неужели ваше высочество настолько утратит себя в этом пожаре, что решится взять желаемое силой? – парировал он, не задумываясь.

Пальцы, стискивающие его локти, закаменели.

– Даже так, господин Су? А ведь вы прекрасно знаете, что вам нечего меня опасаться. Сдается мне, что вы, подобно тщеславной красавице, сейчас попеременно приближаете меня и отталкиваете, упиваясь своей безнаказанностью. Хорошо. Вдохните!

– Что?.. – Мэй Чансу растерялся.

– И выдыхайте, – довершил свое распоряжение Цзинъянь и, притянув Мэй Чансу к себе, накрыл его рот своим.

Чансу, без упора проехавшийся пятками по гладкому дну, оказался притиснут к его распаренному мокрому телу. Он полулежал на груди Цзинъяня, животом ощущая его крепкую плоть и не в силах скрыть не единого проявления своего собственного желания. Уверенные руки выглаживали ему спину и плечи, разбирали и болезненно-сладко тянули волосы, пощипывали поясницу и не отказывались спускаться ниже, а поцелуй все тянулся, мягкий, но настойчивый. Смешивать дыхание так долго! Мыслимо ли это для человека с его недугом? Он хотел это сказать, но вместо этого простонал Цзинъяню в губы что-то неразборчивое и неподобающе томное.

Цзинъянь, однако, отнесся к этому стону со всем вниманием и освободил губы советника для мудрых или жалобных речей, переместившись с поцелуями ниже. Он сцеловывал с худых плеч капли и прихватывал зубами нежную кожу на горле, щекотно дразнил шею напряженным кончиком языка и легко кусал за мочку уха. Мэй Чансу почувствовал себя предназначенным к съедению спелым персиком. Хмель окончательно покинул его голову, зато, точно разогретый мед, стек вниз, в чресла.

Цзинъянь протиснул ладонь между их мокрыми телами и с уверенностью обхватил пальцами оба янских стебля. Миг, когда он принялся водить ладонью вверх и вниз, был рассчитан лучше, чем введение в бой засадного полка. И двигал он ею в точности так, как надо: не слишком быстро, не слишком резко, с полным пониманием того прискорбного факта, что Чансу – не самый стойкий боец в весенних сражениях и его меч еще только воспрял к бою. Плоть скользила в воде, соприкасаясь с другой плотью, понемногу наливаясь желанием. Чансу подался вперед, вжимаясь крепче, стремясь получить от этого соприкосновения больше. Цзинъянь немедля подхватил его под ягодицы, давая необходимую опору, и вдобавок переменил положение руки. Теперь он оставил без ласки собственный ствол, зато его пальцы, сомкнутые кольцом, прошлись по крепнущему стеблю Мэй Чансу от самого основания до венца, еще раз, и еще. На третий раз он мягко потер большим пальцем расселину на навершии, и Чансу невольно всхлипнул, когда его протянуло сладкой дрожью предвкушения. Цзинъянь улыбнулся и пробормотал: «Хорошо…». И повторил.

В прежней жизни Мэй Чансу возмутился бы, что эти движения такие мучительно медленные. Сейчас же ритм был выверен специально для него и совершенен, как в лучших мелодиях дома Мяоинь. В такт этому ритму Цзинъянь дышал глубоко и мощно, точно после бега, медленно подводя Чансу к кульминации этой музыки, а тот бездумно и бесстыдно подавался навстречу и ерзал у него на коленях. Наконец Цзинъянь разжал пальцы и взял его за подбородок, поднимая лицо к своему и медленно обводя языком приоткрытые губы.

– Еще… – слабо возмутился Чансу.

– Прости. Изнываю! Хочется всего сразу. Стиснуть пальцами твой зад. Гладить бедра изнутри. Ласкать бубенцы. Мне бы столько рук... ох… как у многорукого демона из-за Западных гор… Давай-ка так!

Чансу не успел опомниться, как уже полулежал с широко разведенными коленями на верхней, покрытой лишь тонким слоем воды ступеньке, а Цзинъянь решительно склонился к его паху и взял в рот. Чансу застонал в голос и сжал ногами его бока. Прилив наслаждения понимался все выше, грозя накрыть бедного ученого с головой. Демон, вот как? Сейчас он был готов святотатственно признать рот седьмого принца божественным во всех проявлениях. О, эти губы, сжатые в кольцо так же, как прежде – пальцы, и язык, щекотно поднимающийся по ложбинке черепашьей головки, и издаваемые Цзинъянем непристойно причмокивающие, сосущие звуки, точно нефритовый стебель Чансу был большой виноградиной, из которой тот вытягивал сладкий сок! Совершенно не подобающие принцу умения, но до какой степени совершенные...

Он успел лишь предупредительно стукнуть пяткой Цзинъяня по заду (тот предпочел этого не заметить), прежде чем его выгнуло в долгой сладкой судороге.

– Ты не должен был… – проговорил Чансу слабо. Голос звучал хрипло, будто после простуды. Будто это он сам обласкал ртом багровый меч и принял в горло глоток живой ртути.

– О да… теперь мне должен ты. – Цзинъянь все еще дышал глубоко и часто, но произнес это довольно и чуть ли не весело. – Да знаю, твои медные врата на замке… не покушусь.

Но Чансу, охваченный непристойным весенним вдохновением, уже знал, как разрешить и это затруднение.

– Погоди расстраиваться. – Он перевернулся на живот. – Может, у меня и нет для твоего меча тесных ножен, но разве он откажется потереться между шёлковых подушек?

Принимая нефритовый ствол Цзинъяня между сомкнутых ног, он чувствовал себя человеком лживым, порочным и безусловно счастливым. Цзинъянь покрыл его всем собой, стиснул его бедра крепче и вбивался между них с упоением, которого столь неловкий способ удовлетворения вряд ли заслуживал. Даже непонятно, отчего, довершив дело, он так громко и счастливо застонал.

И с теплой купальней – это Цзинъянь тоже хорошо придумал. Вода растворяла и уносила пролившееся семя и пот, расслабляла, нежила… Да настолько, что после пережитого наслаждения все члены у Мэй Чансу сделались как ватные и глаза закрывались сами собой. Он, разумеется, всеми силами боролся с этим прискорбным состоянием и говорил, говорил вдвое больше обычного, лежа на груди у Цзинъяня и слушая успокаивающий стук его сердца.

– Ваше высочество являете собой пример человека, способного согласно всем приметам ухватить феникса удачи за хвост в делах государственных. Раз вам столь прискорбно не повезло в любви...

– Первому – рад, а откуда вы взяли второе? – Цзинъянь перебирал пряди его волос и был настроен на благодушный лад.

– Вы избрали себе в возлюбленные человека глубоко недужного, какое же это везение?

– Человека, который льнул к моим рукам, излился в непритворном удовольствии, а потом и меня вознес к небесам? Всем бы так не везло!

А вот это прозвучало самодовольно. Пришлось окоротить:

– Хм. Вам еще повезло, что, спускаясь с этих небес, я по дороге не схватил сердечный приступ.

Увы, Цзинъянь не устрашился.

– О, даже так! Что ж, передам благодарность матушке за заботы и воздам хвалу ее проницательности.

– Что такое ты сказал госпоже супруге Цзин?! – От возмущения Мэй Чансу даже глаза открыл и позволил себе совершенно неподобающее обращение.

– Я? Что мне нужно питье с приятным, похожим на вино вкусом для человека, которому лекари не дозволяют хмельного. О полезных для такого больного укрепляющих свойствах она, полагаю, догадалась сама. А ты что подумал? Что я рассказал матушке без утайки о своем желании предаться южным играм с прелестным господином Су и получил в ответ питье, доброе напутствие, бутылочку целебной мази и ларец с весенними игрушками?

Чансу не нашелся, что ответить. Хуже того, он почувствовал, что беспричинно и неудержимо краснеет. И спокойствию его духа не помогло, что Цзинъянь прибавил своим низким бархатным голосом:

– Интере-е-есно… Даже если все так и было, отчего это могло бы смутить вас, господин Су? Вы не знаете мою матушку лично, вряд ли вас сможет обеспокоить что-либо, связанное с нею. Однако она – искусная лекарка, сведущая во всех тайнах человеческого тела, и не находит стыдным ничего, что касается телесного здоровья. Ее опыт в императорском гареме бесценен.

Он наклонился к самому уху Чансу, чтобы договорить и вовсе возмутительное:

– Хотя насчет целебной мази мысль здравая. Вы прежде обмолвились, что по хрупкости не могли бы принять меня без ущерба, но, возможно, ее особые снадобья и мое усердие могли бы нам с этим помочь?

Цзинъянь уже доказал, что его пальцы и губы – истинное чудо этого подлунного мира и что терпением он тоже не обделен. Не было сомнений, что, готовя ранее нетронутые ножны для своего меча, он бы не поскупился на терпение, масло и ласку. Но… Нет. Чансу следовало блюсти в этом деле твердость, а не уподобляться и вправду ветреным красавицам, у которых «нет» означает «да» и меняется каждую стражу.

– Вы обещали не покушаться на запретное, Сяо Цзинъянь, – попрекнул он сурово, хотя в словах его было больше уверенности, чем в мыслях. – Стоило мне уступить вам в малом…

– Обещал, помню. Но слова-то мне никакие не запрещены! Вы же не невинная дева, и я не давал вам обещания вовсе не упоминать о тех делах, от которых ваш меч сам поднимается к бою. Будь вам противна сама мысль, что я войду в доселе крепко затворенные врата, неужели мои слова разбудили бы вот это?

Цзинъянь накрыл ладонью возмутительно крепнущий драгоценный стебель Чансу. Подумать только, второй раз за вечер! Не иначе в напитке было нечто, укрепляющее не только сердце, но и мужскую силу. Надо будет преодолеть неловкость и написать Чэню письмо с вопросом о возможных последствиях принятия незнакомого зелья. Пока же ему пришлось отвести взгляд, чтобы набраться смелости и спросить:

– Но уж насчет целебной мази вы, надеюсь, пошутили?

– Чансу… – дыхание защекотало ему ухо, а пальцы беззастенчиво и мягко обласкали тело: чувствительную внутреннюю сторону бедер и сокрытое местечко за яшмовыми бубенцами. – Сами посудите. Я целую луну разыскивал для вас этот дом, продумал все: и угощение, и вино, и чашки, и благовония, и халат, в который вы облачитесь после купания. Был готов и к вашему согласию, и к отказу. Неужели я мог бы оказаться настолько небрежен, чтобы не захватить с собою все, потребное для весенних игр?

Чансу представил себе это «все», собранное обученными слугами и евнухами дворца, и почувствовал, как горят щеки.

– Но…

– Вы уже отдались мне так, как можно только с возлюбленным на ложе, разделили со мной наслаждение, – продолжал убеждать Цзинъянь. – Решитесь же и завершите это соединением тел. Полной страстью, согласным удовольствием, моим семенем и ян, которые наполнят вас! Клянусь, вы не пожалеете.

– Вы изысканно распутны, ваше высочество.

– Куда мне! Всего лишь влюблен. И предусмотрителен. Но одно никак не вяжется с другим. Если не хотите, чтобы меня разорвало напополам, сжальтесь и допустите меня в сокровенное.

Когда губы, которые совсем недавно обнимали твой нефритовый жезл, говорят подобное, не в человеческих силах сопротивляться. Чансу извернулся так, чтобы обеспечить рукам Цзинъяня большую свободу. Возмутиться он всегда успеет. Насладиться – нет, не всегда. А сейчас он наслаждался тем, как пальцы Цзинъяня мяли ягодицы, подбираясь к самому входу. И словно этого было мало, тот вновь начал двигать кулаком по его янскому стеблю: незамысловатая ласка, желанная, как первая горсть риса в начале пиршества. Во рту у Чансу сразу пересохло от возбуждения.

– Вы слишком… слишком изощренный любовник. Не похожи на того прямого и не избалованного удовольствиями Сяо Цзинъяня, которого я знаю, – выговорил он с трудом. Просто и безыскусно, зато нелживо. – Не подменили ли вас, часом? В прошлый раз вы были неуклюжи, напористы и ласковы, как щенок…

– В прошлый раз я был прискорбно пьян. А нынче если и кажусь изощренным, то лишь взорам полной невинности. Эй! – забеспокоился Цзинъянь и даже ласки прекратил на мгновение. – Не хотите же вы сказать, что при такой обольстительной наружности, как ваша, со страстями «отрезанного рукава» вы знакомы только по весенним картинкам?

– Нет-нет. По правде, не могу похвастаться тем, что сам в юности не был беспутен и устоял от дуновений южного ветра. Но, увы, с тех шалостей минуло много лет… А вы продолжайте, не останавливайтесь! – выдохнул Чансу, хмелея сразу и от возбуждения, и от собственной наглости.

– Что ж, тогда ты у меня нынче вспомнишь молодость, – пробормотал Цзинъянь и честно принялся исполнять свою угрозу.

Он и вправду позволил себе роскошь не спешить. Его пальцы ласкали, надавливали, мяли, проникали в запретное: сперва с опаской, как вор в богатый дом, потом легко, как хозяин в собственное поместье, и, наконец, победительно резко, как врывается в осажденный город захватчик. К этой минуте у Чансу не было никаких сил сдержать стоны.

– Тело господина Су восхитительно и имеет все признаки страстной натуры, – ученым тоном сообщил напоследок ему бесстыдник Цзинъянь, прилаживаясь мечом к отверстым ножнам, и на этом изысканные речи прекратил. Дальше стены купальни эхом умножали только звуки, свойственные любому безудержному соитию.

***

– Прекрасный и ослепительный господин Су. Едва прикрытый нательным халатом, расслабленный, благодушный. Пронзенный моим оружием множество раз до полного удовлетворения. Чего мне еще желать и на что может быть приятнее любоваться?

Следовало прочитать Цзинъяню нравоучительную отповедь о том, что самодовольство не приводит к добру, но тело Чансу наполняла такая истома, что даже колючки из-под языка куда-то делись.

– Вы воистину одарены талантом к весенним боям, ваше высочество, – только и отозвался он. – Я еще подумаю, не стоит ли мне начать ревновать к тем, с кем вы этот талант совершенствовали прежде.

Он с удивлением понял, что произнес это почти всерьез. Ведь если Цзинъянь влюбился в него первым, то теперь это наваждение настигло и его самого.

@темы: слэш, ФБ, Мэй Чансу (Линь Шу), Сяо Цзинъянь

---

Мой деанон-3. Аватары из игры

Немного интересной предыстории

На отдельные скрины из игры по СЛ я наталкивалась довольно давно, но не опознавала их как игровые, только умилялась анимешной прелести изображения.

Кстати, как в процессе выяснилось, это именно та игра, ради которой Ху Гэ делал знаменитый фотосет МЧС в парче и с веером из перьев:

Но склонность к систематизации все же взяла свое, я пробралась по ссылкам (выйдя сперва аж на тайскую страницу с их закорючками шрифта и только потом - на китайский сервер MMORPG, гуглперевод мне в помощь!) и в конце концов накачала три-четыре десятка карточек с персонажами канона.

Не все они были похожи на свой прототип хоть отдаленно, у некоторых и имена поменялись почти до неузнаваемости. Скажем, из неподошедшего...
Линь Чэнь там вот такой

А вот такой Юй:

Ле Чжаньин

Принцесса Сюаньцзи

командующий армией Чиянь Линь Се

Но и похожих было достаточно, чтобы сделать внушительный набор аватар.

Название: Игроки, к бою!
Автор: Подмастерье из Архива
Форма: сет аватаров
Персонажи: разнообразные
Категория и Рейтинг: джен, G
Количество, размер и вес: 16 шт., 120 px, вес до 15 Кб
Примечание: исходные изображения взяты из MMORPG Langya Bang и допматериалов к ней, выложенных на сервере игры.
Предупреждения: набор персонажей в сете зависит от того, кому из них повезло быть отрисованными похоже на свои дорамные прототипы, а от кого в игре осталось только имя. Но даже так стиль изображения определенно склоняется в сторону аниме.
Размещение: можно брать с момента выкладки
Тема спецквеста: оружие

1	2	3	4
5	6	7	8
9	10	11	12
13	14	15	16

@темы: аватары, ЗФБ, все толпой

---

подводя итоги

На Зимней Битве я:

у Дорам:
- сделала пять переводов, причем благоразумно - заранее

У Нирваны:
- вложилась вся в рейтинговое макси, почти не отвлекаясь, и в результате написала 63 тыщи слов
- сотворила двухсерийную порнуху про Цзинъяня, лаской и хитростью таки заваливающего господина Су
- от нечего делать пересчитала всех героев СЛ, переписала на карточки и фотку каждому приложила
- обнаружила, что китайцы играют в сетевую игру по Ланье, и сделала из этого милые аватарки

Ну и у Барраяра:
- играла в режиме "ленивого кэпа", кто знает, тот посмеется.

Вот!

Ах да, вылупляшка от Нирваны:

@темы: ФБ