Но хоу Янь наглядно доказал, что он - великий дипломат и изысканно умен. Он уговорил меня написать с ним продолжение!
Вот вам дэдди-кинк во все поля.
Название: Серебряные копи и слоновая кость
Канон:
Автор: Подмастерье из Архива
Бета: Кицуне
Размер: миди, ~5200 слов
Пейринг/Персонажи:
Янь Цюэ (хоу Янь)
/Мэй Чансу (хоу Линь)
Категория: слэш
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: посольство Великой Лян отправляется в Северную Чжоу, а племянник жалуется дяде на жизнь
Примечание: постканон; сиквел к макси «Повесть об искушении и праведности»
Читать и скачивать: на AO3
На ФБ: здесь
– Послы Великой Лян к государю! Державный хоу Янь и державный хоу Линь, – возгласил евнух. Голос у него был пронзительный и зычный, но для сиятельного Янь Цюэ – привычно-скучный, как шум дождя за окном.
Не одного иноземного правителя хоу Янь повидал на своем веку и знал себе цену. Уже то, что в Северную Чжоу на длящиеся давно переговоры о серебряных копях государь Ань-ди отправил его, было равносильно стрельбе из ростового лука по воробьям. А присоединение к этому посольству Линь Шу – личного государева советника, его правой руки и, скажем так, самой ценной жемчужины его сердца – это уж был и вовсе мешок пороху в дань весом под дверью глинобитной хижины. В роли посла Линь-хоу (титул ему был пожалован сразу в начале нового царствования и, говорят, императору пришлось приказать и прикрикнуть, чтобы завершить спор, должно ли справедливому государю одаривать друзей титулами) смотрелся воистину величественно – пожалуй, не хуже, чем сам Янь Цюэ в годы своей молодости. Стройный стан, богатые шелка, несомненный ум в глазах и язык острый, как цзянь. И хоть не было между двумя лянскими хоу кровного родства, лишь дружба семей, однако они были обликом схожи друг с другом, как два нефритовых изделия, вышедшие из рук одного мастера, а умы их легко следовали общей дорогой, как пара наилучших жеребцов из Ся в упряжке императорской повозки.
Стоило ли такое роскошество и силы тратить на чжоусцев и их серебряные рудники? Вот император Северной Чжоу счел, что стоило. Копи, о которых шел спор, были не самыми богатыми, но располагались на прискорбно не поделенных между двумя державами землях, к тому же об их судьбе совсем некстати прозвучало пророчество, прогремевшее по всей Поднебесной, так что ни одна из сторон не могла уступить, не потеряв лица, и надавить, не начав войны. Громогласно прозвучавшее предложение решить судьбу спорных владений за партией в сянци было безумно ровно в той степени, чтобы оба властителя на него согласились. Оставалось понять, отчего поединщиком за расчерченной доской со стороны Лян чжоусцы не захотели видеть никого другого, кроме Мэй Чансу, прославленного стратега и мудрого советника.
– Да никогда он мастером сянци не считался, – поморщился лянский император, наставляя посольство перед отбытием. – В отличие от вас, Янь-хоу. Сяо Шу за доской вечно был не лучше, чем я с кистью, когда нужны стихи: совсем уж не опозорюсь, но блеску не ждите.
Линь Шу, чьи умения были подвергнуты такому безжалостному разгрому, только кротко кивнул. Мол, не извольте омрачать свои мысли суетным, государь, мы понимаем, что дело нечисто, но на месте разберемся.
Государю было виднее, что умел его друг в прежние времена, но сам Янь Цюэ не стал бы зарекаться, утверждая с точностью, в чем силен или слаб нынешний Мэй Чансу (имя, которым сын рода Линь предпочитал зваться и сейчас). Если кому-то из младшего поколения и удалось изумить ученого даоса, так это именно ему. В первый раз – явившись в столицу спустя дюжину лет с новым обликом, новой сущностью, новыми желаниями и новым именем. И второй раз, когда ему удалось переменить судьбу снова. В рассказе Юйцзиня о случившемся после сражения в горах Мэйлин дыр было, как в рыболовной сети, но одно Янь Цюэ видел без сомнений – лисий дух молодого советника покинул, а жизнь его не унес. Ну и слава всем богам.
Превратившись из хули-цзин снова в обычного смертного, Мэй Чансу лишился того сияющего налета прелести, что моментально рождал влечение в душе любого, – но, положа руку на сердце, Янь Цюэ не мог сказать, что тот так уж полностью утратил в привлекательности. Речи его оставались по-прежнему искусными, черты – изящно вылепленными, а манеры – безупречными, что же до прочего, то двери внутренних покоев Чансу были теперь плотно затворены. Но если свет в потайном фонаре горит не для всех, это ведь не значит, что он потух? Сяо Цзинъянь, благословенный император Ань-ди, почитал Мэй Чансу за самое большое свое сокровище. И мерилом этой любви было то, что государь беспрекословно отпускал советника Мэй всякий раз, когда тот желал попутешествовать по своей собственной или державной надобности, а такое случалось часто.
Разумеется, оба лянских посла не принимали за чистую монету нынешнее желание императора Северной Чжоу увидеть блистательного советника Мэя за шахматной доской, а подозревали в этом целый арсенал возможных ловушек. Мэй Чансу специально прихватил с собой алый как кровь флакон с драгоценными пилюлями, пожертвованными, по его словам, отшельниками-даосами из горных пещер. Зная, кто на самом деле лечил Мэй Чансу во время военной кампании, хоу Янь безоговорочно верил в силу этого противоядия. И помня, что при слабости тела советник могуч умом, способен выпутаться из любой ловушки и постоять за себя, старший хоу даже не думал беспокоиться, «жертвуя сливовым деревом ради персикового» и отпуская того провести стражу-другую в раздумьях над доской. Сам же он тем временем, поглаживая бороду, степенно обсуждал с властными сановниками двора выгоды и опасности, связанные со спорными серебряными копями. Обе стороны были опытны в искусстве переговоров, знали стратагемы лучше, чем свои десять пальцев, и были готовы бесконечно лавировать в поисках выгодных условий, точно корабли в ожидании ветра.
Ночь накинула на небо свой синий плат, расшитый мелким серебром, в зале приемов многократно сменили свечи и чайники на жаровне, прозвучали заверения, не имеющие цены, и восхваления, проистекающие единственно из вежливости, и старший из посланников лянского императора наконец-то вернулся в свои покои. Мэй Чансу уже сидел там мрачный и насупленный, как дикий гусь осенью, завернувшись поверх шелковых одежд в теплый плащ. Поза его говорила о такой усталости, словно он провел день в трудах на поле, а не вечер за доской сянци.
Хоу Янь поставил чайничек на жаровню, выбрал тот мешочек, в котором хранился драгоценный южный сбор Да Хун Пао, согревающий тело и дарящий опьянение без тумана в голове. Налил чашечку, протянул и лишь тогда вежливо поинтересовался:
– Выпало ли драгоценному советнику сегодня играть за красных или за черных? И остались ли не взятыми его крепости?
Мэй Чансу поднял голову. Лицо у него было сокрушенным.
– Светлейшему хоу стоило бы спросить, кто играл фишками другого цвета и в какую именно игру.
– Старость затмила мой разум, – вежливо ответил Янь Цюэ. Отобрал пустую чашечку и налил еще. – И кто же?
– Не вам вежливо сетовать на остроту своего несравненного разума перед человеком, воистину выставившим себя глупцом, – вздохнул Мэй Чансу. Складка на его лбу постепенно разглаживалась. – Ставлю старшего товарища по посольству в известность и спешу доложить: против меня за доской сидел не кто иной как наследный принц Шань. Будто иных игроков земля Северного Чжоу выставить не могла.
– Как игрок в сянци он действительно ничем не прославился, – отвлеченно заметил Янь Цюэ, мудрец, знаток и любитель сражений за расчерченной доской.
– Да и прочими особенностями, дурными или добрыми, молва его не отметила. – Мэй Чансу поморщился.
– Что же, господин советник все же потерпел от него поражение?
– В сянци – нет. Но полагаю, что если бы к нам в покои забыли принести доску и фишки, это бы не сильно изменило сложившийся расклад, – буркнул Линь-хоу.
– Да? – поощрил его к продолжению Янь-хоу, придвигаясь едва ли на цунь.
– Наследный принц начал с похвал моему уму и чудесной репутации. Однако, как вскоре выяснилось, он наслышан обо мне не как об искусном стратеге, но как, гм, о муже несравненной прелести. Я, разумеется, возразил как положено: не стоит доверять слухам, распущенным завистниками, он может видеть своими глазами, что я никак не Пань Ай, а всем своим скромным успехам обязан исключительно трудолюбию и дарованной богами толике разума. Куда там! – В голосе Мэй Чансу пробилось ненаигранное возмущение. – И руки он мне целовал, и притиснуться поближе норовил, и слова произносил те, которые и не во всяком ивовом доме услышишь. Мол, он точно знает, что лянский советник переменил не одни мужские объятия к восторгу каждого из своих избранников. И что именно он, Шань-ван, пожелал меня пригласить, рассчитывая обрести со мной счастье на ложе, – а нам в таком случае не будет согласия на выгодных для лянской державы условиях, а один лишь голый рис без соли… Я сперва просто не мог понять, разумом он помутился или боги наслали на Поднебесную проклятие, что в каждом из царств пост наследного должен хоть какое-то время занимать сластолюбивый дурак.
Он выдохнул и опрокинул чашечку остывшего чая, как солдаты пьют брагу после боя, залпом. Сама мысль «принц лишился разума от любви ко мне» отдавалась у советника Мэя до сих пор настолько болезненно, что он не мог не пропустить удар в поединке интриг. Хоу Янь был бы последним, кто его в этом обвинил бы.
– Представление для одного зрителя он разыграл как надо. Мне бы сделать непонимающее лицо, отбрить его резко и побыстрей уходить. И уже в дверях показательно оскорбиться на намерение разделить ложе, что, безусловно, не по чину государеву послу и державному хоу. А я… потерял время, пока путь к выходу был еще свободен. Напор оказался чересчур неожиданным, понимаете? Не для серьезных переговоров, а для деревенских игрищ, когда каждый норовит свою избранницу побыстрее за мягкое ухватить…
Мэй Чансу покраснел, рассказывая это, но не сбился ни на слове. Чайное опьянение наконец-то его настигло, придав сил, но и одновременно ясность мысли и ощущение, что бежать никуда не нужно. Недаром говорят: садиться пить благородный Да Хун Пао пора, когда ты везде уже опоздал.
– Не с оружием же на наследника-тайцзы лезть! Пока я прикидывал, как хотя бы до тяжелого чайника добраться, хватать его уже пришлось бы из положения лежа.
Хоу Янь ощутил вспышку злого негодования, поддавшись которому, иные мужчины хватаются за меч и совершают непоправимые поступки. Он, разумеется, сдержался и даже не спросил, не пострадало ли что иное, нежели самолюбие его товарища. Тем более, что тот договорил сам:
– Разумеется, слуги появились именно в этот момент. Должно быть, ждали знака от соглядатая у потайного глазка. Выглядело все позорно и весьма живописно. Было ли целью в дальнейшем меня опорочить непозволительными связями перед моим государем, или обвинить в соблазне и нечистом колдовстве перед здешним правителем, нам с вами еще предстоит разобраться. Однако недостойный опасается, что стал слабым камнем на доске в нашей общей партии, хоу Янь…
– Игрок никак не может стать камнем, Мэй Чансу, – заметил хоу Янь наставительно, и, передавая очередную чашечку, мягко погладил его по пальцам. – Если враг пребывает в заблуждении, что у него в рукаве спрятан способ давить на тебя, его поражение станет сокрушительным. Я разделяю твое негодование и готов трудиться рука об руку, чтобы за нанесенное тебе оскорбление чжоускому шутнику воздалось сполна. Но это будет завтра. А нынче раздели со мной чай и отдых от трудов, племянник.
Он помог Мэй Чансу снять ненужный в теплых комнатах плащ, строго запрещая себе даже вспоминать, что это тело он когда-то держал в объятиях вовсе без одежды, ласковое и жаждущее. Но не так-то это было просто. Пускай Мэй Чансу не был больше желанным для любого юношей, держался теперь подобающе строго и даже в нарядных шелках казался облаченным в броню, но как не вздохнуть украдкой, когда тот смущенно пожаловался:
– Дядюшка Янь чересчур снисходителен к младшему родственнику. Простирается ли его снисхождение так далеко, что он не откажется выслушать мои жалобы, а потом еще и забыть о моей недостойной слабости?
«Дядюшка Янь!»… Янь Цюэ, человек железной выдержки и с отточенным десятилетиями посольских переговоров бесстрастием, ничуть не переменился в лице, а только ласково привлек Мэй Чансу за плечи к себе поближе. Говори, мол. И лучше – негромко.
– Я не подумал, что отбросить прошлое нельзя так же бесповоротно, как избавиться от хвостов, – признался тот смущенно, не поворачивая головы. – Наверняка у чжоусцев есть шпионы в Цзиньлине, а за два года перед войной меня вместе с именами разных мужей не поминал лишь тот, кто вовсе не интересуется сплетнями. Понимаю, отчего здешний принц решил, что зовет в свое логово доступную добычу. Но я считал, что нынче, встретившись со мною лицом к лицу, любой, у кого есть глаза, сочтет слухи про хули-цзин, красавца и обольстителя, полной выдумкой.
Янь Цюэ мог бы возразить на это многое. Он ведь видел, что неброская прелесть советника Мэя отнюдь не покинула, и тот обязан был знать об этом, раз уж не проводил ночей один, – ведь не мог же его возлюбленный, несравненный в иных мудрых решениях, оказаться так недогадлив за затворенной дверью внутренних покоев.
– Ловушка была оскорбительно грубой, согласен. Но какой бы вред ни желали причинить тебе этой подставой, задумавшие ее промахнулись. Если Шань-ван будет настолько глуп, что рискнет обвинить тебя в колдовском обольщении, последствия этой глупости падут на его собственную голову. А если он попробует бросить на твое имя тень измены, то он вряд ли знает, что твой Буйвол уверен в тебе, как в прочности небесного свода.
– Я не дурак, и к тому же враги на ложе не привлекали меня даже тогда, когда я собирал ци по глотку повсюду, как пчела нектар с разных цветов по капле, – отозвался тот с усмешкой.
– Ну вот видишь. Если ты собрался сетовать только на неуклюжесть наших врагов, это и не жалобы вовсе.
Янь Цюэ попытался придать голосу большую убедительность. Он рассчитывал, что в ответ Мэй Чансу распрямится, возьмет себя в руки и натянет на лицо обычную маску хладнокровия. Но тот, премудрый цилинь и лисий выкормыш, не ответил ему ни да, ни нет, лишь потерся щекою о шелк халата. Неужто драгоценный чай и вправду ненадолго снял засов с дверей его души?
– Разве мудрый дядюшка дозволит приходить к нему каждую луну, чтобы высказать все свои сокрушения? Разумней будет воспользоваться случаем и всласть омочить слезами его рукав сейчас.
– А кто же мешает племяннику посещать меня в уединении усадьбы Янь? – возразил хоу Янь резонно. – Я всегда рад видеть столь дорогого гостя.
– Стану ли я тогда растрачивать минуты гостеприимства драгоценного хоу на свои жалобы? – возразил тот. – Жаловаться – недостойное дело, если ты мужчина и уже миновал почтенный возраст в пять лет. Советнику государя такое не к лицу. Тем более что и поводов достойных нет. Не считать же таковым мое неумение мгновенно носиться на облаке, подобно феям, между двумя равно дорогими мне местами.
Следовало запомнить про «два дорогих места», это явно было сказано не случайно. И поощрить Мэй Чансу к продолжению рассказа, конечно.
– Если сиятельный хоу считает недостойным жаловаться, то надолго ли хватит его терпения? Рассказать о тревогах и получить добрый совет не зазорно, – наставительно произнес Янь Цюэ и осторожно коснулся туго заплетенной косы советника.
– Голова у меня болит от этого Северного Чжоу и их дурости, – совсем по-простому вздохнул сиятельный хоу (младший из двоих). – Век буду молиться о благополучии дядюшки, если он склонится к милосердию и расплетет то, что затянуто по всем правилам.
Хоу Янь затаил дыхание – просьба была почти вызывающей в своей интимности. Но как опытный царедворец он решил не торопить события, дав им идти своим чередом. А если представится хоть малейшая возможность – тогда он и ухватит свою удачу за хвост.
Он осторожно вытянул шпильку из нефритовой заколки, и тотчас тяжелая коса, развернувшись, упала на плечи. Запустил пальцы в самую гущу волос и почесал так, как чешут иные прирученного кота. Чансу даже застонал в блаженстве.
– Хорошо? – только и спросил Янь Цюэ, боясь, что выдержка ему изменит.
– Божественно! – ответил Мэй Чансу без промедления. Его голос – медовый, уверенный, искусный голос, его лучшее оружие, – тоже на мгновение дал осечку. – Проживи я сто лет, не смогу избыть долг благодарности.
– Не стоит так легко делать долги, племянник. Я ведь могу и истребовать его раньше срока, – хоу Янь тоже умел придать своему голосу чувственной хрипотцы.
– Мы же с вами всегда умели договориться о взаимных одолжениях, – умиротворенно заметил Чансу. – Не будь это так, бежал бы я от вас в страхе, дядюшка, со всей вашей проницательностью. Кстати, я так и не успел вам сказать, как до смерти перепугался вашей волшебной свечи и ваших планов тогда, во дворце Янцзюй. Уже успел подумать, что я ведь для вас никакой не племянник, а пришлый лис...
Вопреки словам о страхе, Мэй Чансу запрокинул голову чуть сильней, прижимаясь к его ладоням. «Цзиньлин далеко, а что происходит в Ханьдане, в Ханьдане и остается», – не прозвучало вслух, но повисло в воздухе непроизнесенным, подобно ароматному дыму курильниц.
– Даже в пришлом лисе была видна порода и стать, которых не дадут ни одни чары. Как я мог подвести того, кто честно предупредил меня о... – тут он запнулся на мгновение, но навыки опытного посланника выручили, – о своей особой сути. А после доставил мне несказанное удовольствие. Как жаль, мой драгоценный Чансу, что твое сердце занято сыном дракона, и ни для кого другого там не найдется места.
Чансу извернулся в его руках и посмотрел искоса.
– Если бы все было так просто, – сказал он жалобно. – Если бы дело было в лисе! Но и сейчас мое сердце разделено между двоими сразу, это составляет наше общее счастье, и я, должен признаться, не вижу в этом дурного. – Он подумал и прибавил уже решительно: – Пока эти двое не начинают целоваться. Друг с другом. Без меня!
Откровение прозвучало вовсе ребячливо и одновременно оказалось из тех, которые обычно следуют у зрелых мужей после третьей бутыли старого вина. И ответить на него надо было подобающе, не задумываясь, что один из «этих двоих» – император Великой Лян.
– Возмутительно, – согласился Янь Цюэ, запуская руки под гладкие намасленные пряди и скользя пальцами по шее под самым воротом. – И что же ты сказал своим сердечным друзьям в ответ на подобное, племянник?
– А-ах!.. – Мэй Чансу не сразу удалось справиться с дыханием, чтобы сообщить негодующе: – Накричал на них, разумеется! И сказал, что если кому-то по душе развлекаться вдвоем, то и я не стану скучать в одиночестве.
– A разве твои почтенные наставники не говорили тебе, что ревность – это дурное чувство, толкающее на безрассудные решения? – усмехнулся Янь Цюэ и принялся разминать и поглаживать худые плечи под халатом.
Он не питал веры в безоговорочный успех этого дела. В любое мгновение то ли молния могла ударить в крышу гостевых покоев, то ли Чансу – очнуться от наваждения и положить конец покушению на свою гордость и государеву собственность. Ведь совсем недавно того чуть не вывернуло от отвращения к домогательствам чжоуского принца, а лисья натура больше не подталкивала его к тому, чтобы собирать все больше и больше, со всех, чаще и слаще.
– Неужто светлейший хоу полагает, что существует много наставников, каким я мог бы доверить подобные заботы и испросить их совета? Разве что его собственные наставления в этом деле я готов принять вместе со всем прочим, что дядюшка Янь соизволит мне уделить, – выдохнул Чансу и запрокинул голову, дразня самим движением.
Желал, не скрывал своего желания и не стыдился его! На мгновение хоу Яню подумалось совсем несообразное – что в мешочке с чаем из его собственного рукава было подмешано что-то одурманивающее. Но они оба пили один сбор из одного чайника, а его собственный разум оставался живым и ясным.
– Наставления требуют подкрепления делом. Можно выучить наизусть Ши-цзин, но оробеть и сделаться косноязычным в споре, не имея опыта.
Он легонько развернул Мэй Чансу в своих объятиях, чтобы глядеть ему в лицо. Как он и полагал, поволока желания не затуманила взгляд советника Мэй до потери здравого рассудка. Его глаза смотрели цепко, требовательно. И жадно.
– Дядюшка сможет сравнить, что изменилось в умениях ничтожного за эти пару лет, и преподать урок, который его младший сбережет как сокровище, – сказал тот решительно.
Хоу Янь склонился к нему, на миг затаив дыхание и все еще сомневаясь: оттолкнет – не оттолкнет?!
Не оттолкнул, о нет. Чансу разомкнул губы, приник сладко, посасывая, не перехватывая главенства, но откровенно наслаждаясь смешением дыхания, и совсем нелегко было Янь Цюэ оторваться от приветливых уст хоть на миг, чтобы признать:
– Соблазнительная повадка тебе не хули-цзин была дарована и по-прежнему с тобою, племянник. Как устоять перед ней?
– Я и не прошу, чтобы дядюшка устоял. Пусть возляжет со мною. – Чансу бестрепетно развязал пояс своего халата. – Никого другого я не попросил бы об этом и ни в чьи больше руки не вверил бы свою весеннюю радость и спокойствие своей души.
Удивительно ли, что после этих слов одежды легли на пол, звякнув богатыми украшениями, а двое сплелись на ложе в объятиях, как два разноцветных шнура в узле – не разобрать, не развязать? Мэй Чансу и жмурился, и льнул к хоу Яню всем телом, и говорил быстро и резко, почти бессвязно, точно для себя самого:
– Как мне все это надоело, кто бы знал! И враги, и любимые, и близкие, и посторонние – всякий полагает, что способен управлять мною через мою страсть, дергая за нее, точно за вожжи, или того хуже, дразня меня ревностью. А вот и нет! Мое тело, мое желание, моя воля! Так что я хочу вас здесь, немедленно, и если вы мне откажете или проявите неуместное на ложе сомнение…
– Тебе здесь решать, что позволять, мальчик. Только тебе, – шептал Янь Цюэ ему на ухо умиротворяюще, тем временем развязывая и распахивая. Он хорошо помнил то жадное желание, с каким он брал горячего, прельстивого лиса, однако сейчас он намеревался устроить все по-иному. Был ли его младший порохом, вспыхивающим с одной искры, или кремнем, над которым пришлось бы долго потрудиться, чтобы высечь огонь, спешка не была в этом деле полезной и так, и эдак.
Руки Янь Цюэ были ловки, а уста опытны не только в мудрых речах. Он целовал нежное, оставляя розовеющие отметины, и вылизывал, остужая их. Щекотал усами и пробовал языком на вкус. Прихватывал зубами, слыша участившееся от волнения биение сердца, и вырисовывал кончиком языка влажные знаки по коже, отчего Чансу напрягался, как натянутая струна, пытаясь уловить в точности все прикосновения и распознать написанное им слово. Приникал губами вплотную и выговаривал слова ласки, чтобы их звук отдавался в теле щекотной дрожью, и согревал дыханием, не касаясь, чувствительные соски. Кожа у Чансу была бледной, не знавшей солнца, и легкой испариной она отозвалась далеко не сразу, и тем слаще было растянуть это угощение перед пиршеством.
– Не желает ли дядюшка поспешить? Он не на торжественной церемонии при дворе, – умоляюще выдохнул наконец Мэй Чансу, который непритворно млел и ахал под поцелуями с первого же мгновения.
– Непочтительный племянник усомнился в моих познаниях и желает дать совет? – усмехнулся тот, обводя прикосновением розовеющие губы и наслаждаясь, как те послушно втянули палец, посасывая с восхитительным умением.
Ответа он дождался, лишь когда ласковый рот оказался свободен:
– Недостойный исполнен покорности… в той же мере, как и нетерпения. Но учтите, дядюшка: я буду умолять. Понадобится – и в стихах, если вы того пожелаете.
Каждый раз, когда Мэй Чансу произносил это «дядюшка», оно выходило у него мягко и смазанно, словно он катал во рту круглый леденец. Янь Цюэ уже видел в прошлый раз, насколько мальчика опьянило одно звучание этого слова, а теперь понимал, почему. Ему оно тоже кружило голову. Ведь сейчас под его прикосновениями таял не волшебный хули-цзин, даже не прославленный императорский советник Мэй – но сяо Шу, младший родич, в той же мере обязанный хоу Яню послушанием, как и наделенный правом на его наставления и заботу.
И сейчас, когда не лиса требовалось кормить и не силы тяжело больного поддерживать, боясь при том ему, хрупкому, повредить, премудрый даос трепетал в предвкушении, точно юнец. Картины, как именно омоет их тела внезапная весенняя радость, расстилались перед ним во всей красе и многообразии, точно широкий имперский тракт перед путником в ясный день. Доведет ли он милого Чансу до первого пика губами или пальцами, захочет ли от этих уст в самом деле изысканных стихов или игры на флейте? Пожелает ли перевернуть того на живот, чтобы обласкать взглядом и прикосновениями розовеющие половинки персика, или оставит лежать на спине, чтобы, сочетая тела, наслаждаться тем, как тот прикусывает губу, и дышит, и жмурится от нахлынувшей страсти? Как он заставит младшего выплеснуть семя: хитрым чередованием толчков по особому счету или нажатием точек на крестце, обостряющих ощущения?
Перед ними простиралась длинная ночь – ведь поутру лянским послам со всей очевидностью не стоило спешить ко двору, а, напротив, лучше было остаться в покоях, выказывая тем самым свою обиду на происшедшее и затягивая переговоры. А прямо сейчас Мэй Чансу был полон решимости доказать, что только он сам хозяин себе и своим желаниям, и Янь Цюэ намеревался ему в этом помогать, пока кувшин с желаниями не будет исчерпан до самого донышка и они оба не заснут, утомленные.
А Чансу словно стремился, как на пиршестве, порадовать себя всеми видами весенних радостей по очереди. Узкие розовые губы сложились в дразнящую улыбку, уже тем взволновав кровь хоу Яня, пусть его молодые годы и были давно позади. А уж когда Чансу без единого колебания принял в рот его янское орудие, вовсе не в силах человеческих было бы хранить бесстрастность. Младший, поистине искусный флейтист, задавал ритм: посасывал, лизал, будоражил напряженным кончиком языка, двигался по стволу вверх и вниз, захватив его в кольцо пальцев, ласкал внутреннюю сторону бедер и перекатывал яшмовые бубенцы, забирал на всю глубину и выпускал. Его взгляд был сейчас откровенно жаждущим, и не стоило сомневаться, что происходящее составляло его искреннее удовольствие. Янь Цюэ решился положить руку ему на затылок и слегка прижать с поощряющим: «Хороший мальчик…» – и Чансу немедля застонал, не выпуская его орудия из губ.
Благодарность и чувство гармонии были не чужды хоу Яню, и их с Чансу первое удовольствие должно было стать совместным. Тот понятливо выпустил нефритовый стебель из плена уст и распростерся ничком, приподняв зад и уперевшись лбом в расшитые подушки, чтобы блестящее от его слюны орудие удобно вошло в медные врата. Тело, привычное к южным удовольствиям, приняло плоть разом и глубоко. Янь Цюэ вдруг подумал, что такой, как сейчас, Чансу и вправду легко мог стать изысканным лакомством для двоих сразу, и одна эта мысль заставила его дыхание сбиться. Но памятуя о полном наслаждении младшего, он удержал себя на краю, продолжая вонзаться медленно и свободно. Годы и опыт даоса стали ему опорой: молодой мужчина на его месте излился бы, не устояв долго, а почтенный хоу продолжал мерными ударами толочь в ступе драгоценные зерна, поражая то и дело скрытую жемчужину, заставляя Чансу вертеть бедрами и хныкать на острой грани сверкающего пика.
Если соглядатаи и прятались за стенами их покоев, желая знать, чем заняты лянские посланники, то этим ничтожным назавтра придется немало потрудиться, переводя свои гнусные доносы в подобающие для высочайшего уха слова. То, что срывалось с уст Чансу, было непристойным, бесхитростным и бессвязным. «Дядюшка», «еще!», «не могу больше…», соленые просторечные ругательства – не самые изысканные речи для дворцовых покоев. Наконец тот, прогнувшись в предельном удовольствии, излился, его тело сделалось податливым и расслабленным и приняло в себя живую ртуть.
В прошлый раз им было дозволено одно-единственное пьянящее удовольствие. Теперь запрет был снят, у обоих достало бы изощренности и сил на многое. Янь Цюэ перевернул истомленного утехами Чансу на спину и принялся ему доказывать, что нет ничего добродетельней, чем постигать новое, лелея старое, и что есть много способов дотянуться до сверкающего пика для того, кто сочетает ум с прилежанием. До глубокой ночи сосна склоняла свою крону и сплетались шеями утки-мандаринки; Чансу оказался понятлив и ласков, и раздраженное нетерпение, охватившее его этим вечером, постепенно переплавилось в спокойную негу, а старый даос после чашки драгоценного чая, напротив, открыл в себе неутомимость и любопытство, достойное юнца. Он еще успел порадоваться подобной перемене в обоих, когда сон смежил его веки.
Утро вышло томным и неловким одновременно. Мэй Чансу не пылал страстью, не искал прикосновений, кутался в исподний халат, однако глядел нежно и благодарно. Янь Цюэ пришлось помочь порозовевшему от смущения Чансу с гребнем – его прическа, жестоко разворошенная за ночь на ложе, имела такой прежалкий вид, что было неприемлемо показаться на глаза даже прислуге. К счастью, расшитые золотом одежды смялись на полу лишь слегка, и достаточно было их встряхнуть и развесить по ширмам. Что хоу Янь и сделал, не чинясь, пока Мэй Чансу подбирал волосы.
Звякнули пояса, украшенные серебряными бляхами, с привешенными к ним резными нефритовыми подвесками-пэйюй. С мягким стуком упал мешочек с печатью имперского советника – драгоценной чуань дай инь. Из расправленного белого шарфа Чансу выкатилась овальная пластинка слоновой кости, искусно изрисованная алым и выложенная золотой проволокой.
– Кость для сянци? Ты взял с собою талисман ради удачи в игре, племянник? Так ты его чуть не потерял.
Чансу прищурился, разглядел, что Янь Цюэ держит в пальцах, и откровенно поморщился, даже руки не протянул, чтобы взять изящную безделушку.
– Какой там талисман, почтенный дядюшка! Знак моего вчерашнего позора, так вернее. Проклятый Шань-ван аж доску для игры опрокинул, спеша меня завалить… да чтоб в его бараньей голове мозги как в котле сварились! Я бы первым смеялся, если бы такое увидел: доска перевернута, фишки веером в воздух взлетели, иноземный посланник под мужчиной на полу распластан, как девица в ивовом доме, изумленные слуги в дверях… Одна игральная бирка, наверное, мне за отворот халата провалилась.
Хоу Янь положил фишку на ладонь, внимательно ее разглядывая, точно присевшую на руку редкую бабочку. Узор двух цветов, алого и золотого, переплетаясь, несомненно складывался в знак «шуай» – маршал.
– Работа и впрямь искусная; сразу видно, что этот набор сянци изготовили для принца, по особому заказу. Каким цветом тебе пришлось играть с ним вчера, Линь-хоу?
– Черным, – ответил Мэй Чансу незамедлительно. – А что?
– То, что, возможно, в наших руках изящный способ отплатить за вчерашнее поношение, – сказал хоу Янь и улыбнулся в усы. – Ты унес за пазухой не что-нибудь, а красного «маршала», Мэй Чансу. Разве это не знак, что боги тебе недвусмысленно благоволят?
– Снятие с доски самой ценной фигуры в игре… – произнес Мэй Чансу медленно, и глаза его загорелись хищной радостью.
– Победа, которую тебе нечаянно подарил чжоуский Шань-ван, – согласно договорил хоу Янь. – Дурную его голову с плеч отец-император за такой промах не снимет, но пожалеть о задуманном ему точно придется. И ради такого зрелища нам следует поспешить.
Мэй Чансу решительно кивнул, однако прежде, чем звать слуг и приступать к делам, неожиданно глубоко склонился, сложив руки кольцом.
– Почтенный дядюшка! Простите безрассудного, что по слабости своей искал у вас утешения прежде и помощи – сейчас. Никому, кроме вас, я не посмел бы довериться, и ни от кого другого, кроме вас, не приму смиренно самый строгий упрек в беспутстве.
– Ты можешь рассчитывать на меня всегда, – только и сказал хоу Янь, мягко поднимая его из поклона и обнимая.
Солнце еще не миновало высшую точку небосвода, как дворцовый евнух раскатисто провозгласил:
– Посланники от Великой Лян к государю! Сиятельные хоу Янь и хоу Линь!
Лянские вельможи – оба осанистые и прекрасные, словно яшма, с тонкими изящными чертами и мудрыми лицами – выступали к трону императора Северной Чжоу плавно и, приблизившись на точно установленное церемониалом расстояние, согласно совершили земной поклон, возложив перед собой неприкосновенный посольский бунчук с тремя хвостами и колокольцами. Затем хоу Янь, как старший из двоих, шагнул вперед и объявил:
– Веление Неба незыблемо; слово государя драгоценнее нефрита и тверже корней гор. Ничтожные, явившиеся на благодатные чжоуские земли ради одного – послужить устами Сына Неба, лянского Ань-ди, благодарят наследного принца Шаня за щедрость. Несравненный позволил себя победить в партии сянци, хоть первый ход и был за его красными. Снятие командующего с доски – выигрыш всей партии, не так ли? Мудрым было повеление государя Северной Чжоу решить непримиримые разногласия за доской, и скромный посланник рад, что дело о спорных землях сумело разрешиться так быстро!
Хоу Янь протянул ладонь с фишкой и украдкой полюбовался, как наливается дурной кровью лицо Шань-вана. Падение наследного принца на колени с возгласами «Отец-государь, это подлое воровство, это колдовство!..»; царственный рык чжоуского императора – орать тот умел не хуже покойного Сяо Сюаня; тонкая злая улыбка на губах Мэй Чансу… Утро определенно вышло ещё и занятным. И хоть было ясно, что за костяную фишку серебряные копи никто не отдаст и переговоры им еще предстоят всерьез, но наследный принц Северной Чжоу нынче был сброшен с доски в этой партии.
Довершил же разгром Линь-хоу – безупречной речью о том, что неразумным следует доказывать свои слова или держать язык за зубами, воздерживаясь от прилюдных оскорблений сопредельной страны и любых попыток оспаривать волю богов. После бурной ночи Чансу сбросил с себя томление гнева пополам со смятением и был великолепен. Не так неторопливо-спокоен, каким рассчитывают видеть посланника, но ярок, быстр умом, властен, ядовит, как скорпион – и прекрасно оттенял своей резкостью спокойную уверенность хоу Яня, загоняя противника в его ловушку.
Чудесный мальчик. Просто чудесный.
***
Миновала не одна и не две луны, когда благословенный Сын Неба Ань-ди, сидя за чаем со своим доверенным советником и одним просвещенным даосом с гор, обронил задумчиво:
– А знаешь, Чансу, Северная Вэнь просила нас прислать посольство. Хотят договориться о нерушимом союзе и скрепить его браками младших принцев. Ну как нерушимом… если повести переговоры как должно, на пол-оборота звездного колеса их решимости хватит. Поедешь туда вместе с хоу Янем? Заодно развлечешься, развеешься... а то ты как-то закис, премудрый цилинь.
Мэй Чансу почувствовал, как кровь вопреки всякому его намерению приливает к щекам.
– Что краснеешь? Дело-то житейское, – бросил Линь Чэнь, обнял его за плечи и проговорил вполголоса: – Вернешься – блеск в глазах появится.
– А не эта решительная добродетель, словно я намерен надеть на тебя фениксовый убор и отвести покои во Внутреннем дворце, – усмехнулся Цзинъянь и обнял его с другой стороны.
Не одного иноземного правителя хоу Янь повидал на своем веку и знал себе цену. Уже то, что в Северную Чжоу на длящиеся давно переговоры о серебряных копях государь Ань-ди отправил его, было равносильно стрельбе из ростового лука по воробьям. А присоединение к этому посольству Линь Шу – личного государева советника, его правой руки и, скажем так, самой ценной жемчужины его сердца – это уж был и вовсе мешок пороху в дань весом под дверью глинобитной хижины. В роли посла Линь-хоу (титул ему был пожалован сразу в начале нового царствования и, говорят, императору пришлось приказать и прикрикнуть, чтобы завершить спор, должно ли справедливому государю одаривать друзей титулами) смотрелся воистину величественно – пожалуй, не хуже, чем сам Янь Цюэ в годы своей молодости. Стройный стан, богатые шелка, несомненный ум в глазах и язык острый, как цзянь. И хоть не было между двумя лянскими хоу кровного родства, лишь дружба семей, однако они были обликом схожи друг с другом, как два нефритовых изделия, вышедшие из рук одного мастера, а умы их легко следовали общей дорогой, как пара наилучших жеребцов из Ся в упряжке императорской повозки.
Стоило ли такое роскошество и силы тратить на чжоусцев и их серебряные рудники? Вот император Северной Чжоу счел, что стоило. Копи, о которых шел спор, были не самыми богатыми, но располагались на прискорбно не поделенных между двумя державами землях, к тому же об их судьбе совсем некстати прозвучало пророчество, прогремевшее по всей Поднебесной, так что ни одна из сторон не могла уступить, не потеряв лица, и надавить, не начав войны. Громогласно прозвучавшее предложение решить судьбу спорных владений за партией в сянци было безумно ровно в той степени, чтобы оба властителя на него согласились. Оставалось понять, отчего поединщиком за расчерченной доской со стороны Лян чжоусцы не захотели видеть никого другого, кроме Мэй Чансу, прославленного стратега и мудрого советника.
– Да никогда он мастером сянци не считался, – поморщился лянский император, наставляя посольство перед отбытием. – В отличие от вас, Янь-хоу. Сяо Шу за доской вечно был не лучше, чем я с кистью, когда нужны стихи: совсем уж не опозорюсь, но блеску не ждите.
Линь Шу, чьи умения были подвергнуты такому безжалостному разгрому, только кротко кивнул. Мол, не извольте омрачать свои мысли суетным, государь, мы понимаем, что дело нечисто, но на месте разберемся.
Государю было виднее, что умел его друг в прежние времена, но сам Янь Цюэ не стал бы зарекаться, утверждая с точностью, в чем силен или слаб нынешний Мэй Чансу (имя, которым сын рода Линь предпочитал зваться и сейчас). Если кому-то из младшего поколения и удалось изумить ученого даоса, так это именно ему. В первый раз – явившись в столицу спустя дюжину лет с новым обликом, новой сущностью, новыми желаниями и новым именем. И второй раз, когда ему удалось переменить судьбу снова. В рассказе Юйцзиня о случившемся после сражения в горах Мэйлин дыр было, как в рыболовной сети, но одно Янь Цюэ видел без сомнений – лисий дух молодого советника покинул, а жизнь его не унес. Ну и слава всем богам.
Превратившись из хули-цзин снова в обычного смертного, Мэй Чансу лишился того сияющего налета прелести, что моментально рождал влечение в душе любого, – но, положа руку на сердце, Янь Цюэ не мог сказать, что тот так уж полностью утратил в привлекательности. Речи его оставались по-прежнему искусными, черты – изящно вылепленными, а манеры – безупречными, что же до прочего, то двери внутренних покоев Чансу были теперь плотно затворены. Но если свет в потайном фонаре горит не для всех, это ведь не значит, что он потух? Сяо Цзинъянь, благословенный император Ань-ди, почитал Мэй Чансу за самое большое свое сокровище. И мерилом этой любви было то, что государь беспрекословно отпускал советника Мэй всякий раз, когда тот желал попутешествовать по своей собственной или державной надобности, а такое случалось часто.
Разумеется, оба лянских посла не принимали за чистую монету нынешнее желание императора Северной Чжоу увидеть блистательного советника Мэя за шахматной доской, а подозревали в этом целый арсенал возможных ловушек. Мэй Чансу специально прихватил с собой алый как кровь флакон с драгоценными пилюлями, пожертвованными, по его словам, отшельниками-даосами из горных пещер. Зная, кто на самом деле лечил Мэй Чансу во время военной кампании, хоу Янь безоговорочно верил в силу этого противоядия. И помня, что при слабости тела советник могуч умом, способен выпутаться из любой ловушки и постоять за себя, старший хоу даже не думал беспокоиться, «жертвуя сливовым деревом ради персикового» и отпуская того провести стражу-другую в раздумьях над доской. Сам же он тем временем, поглаживая бороду, степенно обсуждал с властными сановниками двора выгоды и опасности, связанные со спорными серебряными копями. Обе стороны были опытны в искусстве переговоров, знали стратагемы лучше, чем свои десять пальцев, и были готовы бесконечно лавировать в поисках выгодных условий, точно корабли в ожидании ветра.
Ночь накинула на небо свой синий плат, расшитый мелким серебром, в зале приемов многократно сменили свечи и чайники на жаровне, прозвучали заверения, не имеющие цены, и восхваления, проистекающие единственно из вежливости, и старший из посланников лянского императора наконец-то вернулся в свои покои. Мэй Чансу уже сидел там мрачный и насупленный, как дикий гусь осенью, завернувшись поверх шелковых одежд в теплый плащ. Поза его говорила о такой усталости, словно он провел день в трудах на поле, а не вечер за доской сянци.
Хоу Янь поставил чайничек на жаровню, выбрал тот мешочек, в котором хранился драгоценный южный сбор Да Хун Пао, согревающий тело и дарящий опьянение без тумана в голове. Налил чашечку, протянул и лишь тогда вежливо поинтересовался:
– Выпало ли драгоценному советнику сегодня играть за красных или за черных? И остались ли не взятыми его крепости?
Мэй Чансу поднял голову. Лицо у него было сокрушенным.
– Светлейшему хоу стоило бы спросить, кто играл фишками другого цвета и в какую именно игру.
– Старость затмила мой разум, – вежливо ответил Янь Цюэ. Отобрал пустую чашечку и налил еще. – И кто же?
– Не вам вежливо сетовать на остроту своего несравненного разума перед человеком, воистину выставившим себя глупцом, – вздохнул Мэй Чансу. Складка на его лбу постепенно разглаживалась. – Ставлю старшего товарища по посольству в известность и спешу доложить: против меня за доской сидел не кто иной как наследный принц Шань. Будто иных игроков земля Северного Чжоу выставить не могла.
– Как игрок в сянци он действительно ничем не прославился, – отвлеченно заметил Янь Цюэ, мудрец, знаток и любитель сражений за расчерченной доской.
– Да и прочими особенностями, дурными или добрыми, молва его не отметила. – Мэй Чансу поморщился.
– Что же, господин советник все же потерпел от него поражение?
– В сянци – нет. Но полагаю, что если бы к нам в покои забыли принести доску и фишки, это бы не сильно изменило сложившийся расклад, – буркнул Линь-хоу.
– Да? – поощрил его к продолжению Янь-хоу, придвигаясь едва ли на цунь.
– Наследный принц начал с похвал моему уму и чудесной репутации. Однако, как вскоре выяснилось, он наслышан обо мне не как об искусном стратеге, но как, гм, о муже несравненной прелести. Я, разумеется, возразил как положено: не стоит доверять слухам, распущенным завистниками, он может видеть своими глазами, что я никак не Пань Ай, а всем своим скромным успехам обязан исключительно трудолюбию и дарованной богами толике разума. Куда там! – В голосе Мэй Чансу пробилось ненаигранное возмущение. – И руки он мне целовал, и притиснуться поближе норовил, и слова произносил те, которые и не во всяком ивовом доме услышишь. Мол, он точно знает, что лянский советник переменил не одни мужские объятия к восторгу каждого из своих избранников. И что именно он, Шань-ван, пожелал меня пригласить, рассчитывая обрести со мной счастье на ложе, – а нам в таком случае не будет согласия на выгодных для лянской державы условиях, а один лишь голый рис без соли… Я сперва просто не мог понять, разумом он помутился или боги наслали на Поднебесную проклятие, что в каждом из царств пост наследного должен хоть какое-то время занимать сластолюбивый дурак.
Он выдохнул и опрокинул чашечку остывшего чая, как солдаты пьют брагу после боя, залпом. Сама мысль «принц лишился разума от любви ко мне» отдавалась у советника Мэя до сих пор настолько болезненно, что он не мог не пропустить удар в поединке интриг. Хоу Янь был бы последним, кто его в этом обвинил бы.
– Представление для одного зрителя он разыграл как надо. Мне бы сделать непонимающее лицо, отбрить его резко и побыстрей уходить. И уже в дверях показательно оскорбиться на намерение разделить ложе, что, безусловно, не по чину государеву послу и державному хоу. А я… потерял время, пока путь к выходу был еще свободен. Напор оказался чересчур неожиданным, понимаете? Не для серьезных переговоров, а для деревенских игрищ, когда каждый норовит свою избранницу побыстрее за мягкое ухватить…
Мэй Чансу покраснел, рассказывая это, но не сбился ни на слове. Чайное опьянение наконец-то его настигло, придав сил, но и одновременно ясность мысли и ощущение, что бежать никуда не нужно. Недаром говорят: садиться пить благородный Да Хун Пао пора, когда ты везде уже опоздал.
– Не с оружием же на наследника-тайцзы лезть! Пока я прикидывал, как хотя бы до тяжелого чайника добраться, хватать его уже пришлось бы из положения лежа.
Хоу Янь ощутил вспышку злого негодования, поддавшись которому, иные мужчины хватаются за меч и совершают непоправимые поступки. Он, разумеется, сдержался и даже не спросил, не пострадало ли что иное, нежели самолюбие его товарища. Тем более, что тот договорил сам:
– Разумеется, слуги появились именно в этот момент. Должно быть, ждали знака от соглядатая у потайного глазка. Выглядело все позорно и весьма живописно. Было ли целью в дальнейшем меня опорочить непозволительными связями перед моим государем, или обвинить в соблазне и нечистом колдовстве перед здешним правителем, нам с вами еще предстоит разобраться. Однако недостойный опасается, что стал слабым камнем на доске в нашей общей партии, хоу Янь…
– Игрок никак не может стать камнем, Мэй Чансу, – заметил хоу Янь наставительно, и, передавая очередную чашечку, мягко погладил его по пальцам. – Если враг пребывает в заблуждении, что у него в рукаве спрятан способ давить на тебя, его поражение станет сокрушительным. Я разделяю твое негодование и готов трудиться рука об руку, чтобы за нанесенное тебе оскорбление чжоускому шутнику воздалось сполна. Но это будет завтра. А нынче раздели со мной чай и отдых от трудов, племянник.
Он помог Мэй Чансу снять ненужный в теплых комнатах плащ, строго запрещая себе даже вспоминать, что это тело он когда-то держал в объятиях вовсе без одежды, ласковое и жаждущее. Но не так-то это было просто. Пускай Мэй Чансу не был больше желанным для любого юношей, держался теперь подобающе строго и даже в нарядных шелках казался облаченным в броню, но как не вздохнуть украдкой, когда тот смущенно пожаловался:
– Дядюшка Янь чересчур снисходителен к младшему родственнику. Простирается ли его снисхождение так далеко, что он не откажется выслушать мои жалобы, а потом еще и забыть о моей недостойной слабости?
«Дядюшка Янь!»… Янь Цюэ, человек железной выдержки и с отточенным десятилетиями посольских переговоров бесстрастием, ничуть не переменился в лице, а только ласково привлек Мэй Чансу за плечи к себе поближе. Говори, мол. И лучше – негромко.
– Я не подумал, что отбросить прошлое нельзя так же бесповоротно, как избавиться от хвостов, – признался тот смущенно, не поворачивая головы. – Наверняка у чжоусцев есть шпионы в Цзиньлине, а за два года перед войной меня вместе с именами разных мужей не поминал лишь тот, кто вовсе не интересуется сплетнями. Понимаю, отчего здешний принц решил, что зовет в свое логово доступную добычу. Но я считал, что нынче, встретившись со мною лицом к лицу, любой, у кого есть глаза, сочтет слухи про хули-цзин, красавца и обольстителя, полной выдумкой.
Янь Цюэ мог бы возразить на это многое. Он ведь видел, что неброская прелесть советника Мэя отнюдь не покинула, и тот обязан был знать об этом, раз уж не проводил ночей один, – ведь не мог же его возлюбленный, несравненный в иных мудрых решениях, оказаться так недогадлив за затворенной дверью внутренних покоев.
– Ловушка была оскорбительно грубой, согласен. Но какой бы вред ни желали причинить тебе этой подставой, задумавшие ее промахнулись. Если Шань-ван будет настолько глуп, что рискнет обвинить тебя в колдовском обольщении, последствия этой глупости падут на его собственную голову. А если он попробует бросить на твое имя тень измены, то он вряд ли знает, что твой Буйвол уверен в тебе, как в прочности небесного свода.
– Я не дурак, и к тому же враги на ложе не привлекали меня даже тогда, когда я собирал ци по глотку повсюду, как пчела нектар с разных цветов по капле, – отозвался тот с усмешкой.
– Ну вот видишь. Если ты собрался сетовать только на неуклюжесть наших врагов, это и не жалобы вовсе.
Янь Цюэ попытался придать голосу большую убедительность. Он рассчитывал, что в ответ Мэй Чансу распрямится, возьмет себя в руки и натянет на лицо обычную маску хладнокровия. Но тот, премудрый цилинь и лисий выкормыш, не ответил ему ни да, ни нет, лишь потерся щекою о шелк халата. Неужто драгоценный чай и вправду ненадолго снял засов с дверей его души?
– Разве мудрый дядюшка дозволит приходить к нему каждую луну, чтобы высказать все свои сокрушения? Разумней будет воспользоваться случаем и всласть омочить слезами его рукав сейчас.
– А кто же мешает племяннику посещать меня в уединении усадьбы Янь? – возразил хоу Янь резонно. – Я всегда рад видеть столь дорогого гостя.
– Стану ли я тогда растрачивать минуты гостеприимства драгоценного хоу на свои жалобы? – возразил тот. – Жаловаться – недостойное дело, если ты мужчина и уже миновал почтенный возраст в пять лет. Советнику государя такое не к лицу. Тем более что и поводов достойных нет. Не считать же таковым мое неумение мгновенно носиться на облаке, подобно феям, между двумя равно дорогими мне местами.
Следовало запомнить про «два дорогих места», это явно было сказано не случайно. И поощрить Мэй Чансу к продолжению рассказа, конечно.
– Если сиятельный хоу считает недостойным жаловаться, то надолго ли хватит его терпения? Рассказать о тревогах и получить добрый совет не зазорно, – наставительно произнес Янь Цюэ и осторожно коснулся туго заплетенной косы советника.
– Голова у меня болит от этого Северного Чжоу и их дурости, – совсем по-простому вздохнул сиятельный хоу (младший из двоих). – Век буду молиться о благополучии дядюшки, если он склонится к милосердию и расплетет то, что затянуто по всем правилам.
Хоу Янь затаил дыхание – просьба была почти вызывающей в своей интимности. Но как опытный царедворец он решил не торопить события, дав им идти своим чередом. А если представится хоть малейшая возможность – тогда он и ухватит свою удачу за хвост.
Он осторожно вытянул шпильку из нефритовой заколки, и тотчас тяжелая коса, развернувшись, упала на плечи. Запустил пальцы в самую гущу волос и почесал так, как чешут иные прирученного кота. Чансу даже застонал в блаженстве.
– Хорошо? – только и спросил Янь Цюэ, боясь, что выдержка ему изменит.
– Божественно! – ответил Мэй Чансу без промедления. Его голос – медовый, уверенный, искусный голос, его лучшее оружие, – тоже на мгновение дал осечку. – Проживи я сто лет, не смогу избыть долг благодарности.
– Не стоит так легко делать долги, племянник. Я ведь могу и истребовать его раньше срока, – хоу Янь тоже умел придать своему голосу чувственной хрипотцы.
– Мы же с вами всегда умели договориться о взаимных одолжениях, – умиротворенно заметил Чансу. – Не будь это так, бежал бы я от вас в страхе, дядюшка, со всей вашей проницательностью. Кстати, я так и не успел вам сказать, как до смерти перепугался вашей волшебной свечи и ваших планов тогда, во дворце Янцзюй. Уже успел подумать, что я ведь для вас никакой не племянник, а пришлый лис...
Вопреки словам о страхе, Мэй Чансу запрокинул голову чуть сильней, прижимаясь к его ладоням. «Цзиньлин далеко, а что происходит в Ханьдане, в Ханьдане и остается», – не прозвучало вслух, но повисло в воздухе непроизнесенным, подобно ароматному дыму курильниц.
– Даже в пришлом лисе была видна порода и стать, которых не дадут ни одни чары. Как я мог подвести того, кто честно предупредил меня о... – тут он запнулся на мгновение, но навыки опытного посланника выручили, – о своей особой сути. А после доставил мне несказанное удовольствие. Как жаль, мой драгоценный Чансу, что твое сердце занято сыном дракона, и ни для кого другого там не найдется места.
Чансу извернулся в его руках и посмотрел искоса.
– Если бы все было так просто, – сказал он жалобно. – Если бы дело было в лисе! Но и сейчас мое сердце разделено между двоими сразу, это составляет наше общее счастье, и я, должен признаться, не вижу в этом дурного. – Он подумал и прибавил уже решительно: – Пока эти двое не начинают целоваться. Друг с другом. Без меня!
Откровение прозвучало вовсе ребячливо и одновременно оказалось из тех, которые обычно следуют у зрелых мужей после третьей бутыли старого вина. И ответить на него надо было подобающе, не задумываясь, что один из «этих двоих» – император Великой Лян.
– Возмутительно, – согласился Янь Цюэ, запуская руки под гладкие намасленные пряди и скользя пальцами по шее под самым воротом. – И что же ты сказал своим сердечным друзьям в ответ на подобное, племянник?
– А-ах!.. – Мэй Чансу не сразу удалось справиться с дыханием, чтобы сообщить негодующе: – Накричал на них, разумеется! И сказал, что если кому-то по душе развлекаться вдвоем, то и я не стану скучать в одиночестве.
– A разве твои почтенные наставники не говорили тебе, что ревность – это дурное чувство, толкающее на безрассудные решения? – усмехнулся Янь Цюэ и принялся разминать и поглаживать худые плечи под халатом.
Он не питал веры в безоговорочный успех этого дела. В любое мгновение то ли молния могла ударить в крышу гостевых покоев, то ли Чансу – очнуться от наваждения и положить конец покушению на свою гордость и государеву собственность. Ведь совсем недавно того чуть не вывернуло от отвращения к домогательствам чжоуского принца, а лисья натура больше не подталкивала его к тому, чтобы собирать все больше и больше, со всех, чаще и слаще.
– Неужто светлейший хоу полагает, что существует много наставников, каким я мог бы доверить подобные заботы и испросить их совета? Разве что его собственные наставления в этом деле я готов принять вместе со всем прочим, что дядюшка Янь соизволит мне уделить, – выдохнул Чансу и запрокинул голову, дразня самим движением.
Желал, не скрывал своего желания и не стыдился его! На мгновение хоу Яню подумалось совсем несообразное – что в мешочке с чаем из его собственного рукава было подмешано что-то одурманивающее. Но они оба пили один сбор из одного чайника, а его собственный разум оставался живым и ясным.
– Наставления требуют подкрепления делом. Можно выучить наизусть Ши-цзин, но оробеть и сделаться косноязычным в споре, не имея опыта.
Он легонько развернул Мэй Чансу в своих объятиях, чтобы глядеть ему в лицо. Как он и полагал, поволока желания не затуманила взгляд советника Мэй до потери здравого рассудка. Его глаза смотрели цепко, требовательно. И жадно.
– Дядюшка сможет сравнить, что изменилось в умениях ничтожного за эти пару лет, и преподать урок, который его младший сбережет как сокровище, – сказал тот решительно.
Хоу Янь склонился к нему, на миг затаив дыхание и все еще сомневаясь: оттолкнет – не оттолкнет?!
Не оттолкнул, о нет. Чансу разомкнул губы, приник сладко, посасывая, не перехватывая главенства, но откровенно наслаждаясь смешением дыхания, и совсем нелегко было Янь Цюэ оторваться от приветливых уст хоть на миг, чтобы признать:
– Соблазнительная повадка тебе не хули-цзин была дарована и по-прежнему с тобою, племянник. Как устоять перед ней?
– Я и не прошу, чтобы дядюшка устоял. Пусть возляжет со мною. – Чансу бестрепетно развязал пояс своего халата. – Никого другого я не попросил бы об этом и ни в чьи больше руки не вверил бы свою весеннюю радость и спокойствие своей души.
Удивительно ли, что после этих слов одежды легли на пол, звякнув богатыми украшениями, а двое сплелись на ложе в объятиях, как два разноцветных шнура в узле – не разобрать, не развязать? Мэй Чансу и жмурился, и льнул к хоу Яню всем телом, и говорил быстро и резко, почти бессвязно, точно для себя самого:
– Как мне все это надоело, кто бы знал! И враги, и любимые, и близкие, и посторонние – всякий полагает, что способен управлять мною через мою страсть, дергая за нее, точно за вожжи, или того хуже, дразня меня ревностью. А вот и нет! Мое тело, мое желание, моя воля! Так что я хочу вас здесь, немедленно, и если вы мне откажете или проявите неуместное на ложе сомнение…
– Тебе здесь решать, что позволять, мальчик. Только тебе, – шептал Янь Цюэ ему на ухо умиротворяюще, тем временем развязывая и распахивая. Он хорошо помнил то жадное желание, с каким он брал горячего, прельстивого лиса, однако сейчас он намеревался устроить все по-иному. Был ли его младший порохом, вспыхивающим с одной искры, или кремнем, над которым пришлось бы долго потрудиться, чтобы высечь огонь, спешка не была в этом деле полезной и так, и эдак.
Руки Янь Цюэ были ловки, а уста опытны не только в мудрых речах. Он целовал нежное, оставляя розовеющие отметины, и вылизывал, остужая их. Щекотал усами и пробовал языком на вкус. Прихватывал зубами, слыша участившееся от волнения биение сердца, и вырисовывал кончиком языка влажные знаки по коже, отчего Чансу напрягался, как натянутая струна, пытаясь уловить в точности все прикосновения и распознать написанное им слово. Приникал губами вплотную и выговаривал слова ласки, чтобы их звук отдавался в теле щекотной дрожью, и согревал дыханием, не касаясь, чувствительные соски. Кожа у Чансу была бледной, не знавшей солнца, и легкой испариной она отозвалась далеко не сразу, и тем слаще было растянуть это угощение перед пиршеством.
– Не желает ли дядюшка поспешить? Он не на торжественной церемонии при дворе, – умоляюще выдохнул наконец Мэй Чансу, который непритворно млел и ахал под поцелуями с первого же мгновения.
– Непочтительный племянник усомнился в моих познаниях и желает дать совет? – усмехнулся тот, обводя прикосновением розовеющие губы и наслаждаясь, как те послушно втянули палец, посасывая с восхитительным умением.
Ответа он дождался, лишь когда ласковый рот оказался свободен:
– Недостойный исполнен покорности… в той же мере, как и нетерпения. Но учтите, дядюшка: я буду умолять. Понадобится – и в стихах, если вы того пожелаете.
Каждый раз, когда Мэй Чансу произносил это «дядюшка», оно выходило у него мягко и смазанно, словно он катал во рту круглый леденец. Янь Цюэ уже видел в прошлый раз, насколько мальчика опьянило одно звучание этого слова, а теперь понимал, почему. Ему оно тоже кружило голову. Ведь сейчас под его прикосновениями таял не волшебный хули-цзин, даже не прославленный императорский советник Мэй – но сяо Шу, младший родич, в той же мере обязанный хоу Яню послушанием, как и наделенный правом на его наставления и заботу.
И сейчас, когда не лиса требовалось кормить и не силы тяжело больного поддерживать, боясь при том ему, хрупкому, повредить, премудрый даос трепетал в предвкушении, точно юнец. Картины, как именно омоет их тела внезапная весенняя радость, расстилались перед ним во всей красе и многообразии, точно широкий имперский тракт перед путником в ясный день. Доведет ли он милого Чансу до первого пика губами или пальцами, захочет ли от этих уст в самом деле изысканных стихов или игры на флейте? Пожелает ли перевернуть того на живот, чтобы обласкать взглядом и прикосновениями розовеющие половинки персика, или оставит лежать на спине, чтобы, сочетая тела, наслаждаться тем, как тот прикусывает губу, и дышит, и жмурится от нахлынувшей страсти? Как он заставит младшего выплеснуть семя: хитрым чередованием толчков по особому счету или нажатием точек на крестце, обостряющих ощущения?
Перед ними простиралась длинная ночь – ведь поутру лянским послам со всей очевидностью не стоило спешить ко двору, а, напротив, лучше было остаться в покоях, выказывая тем самым свою обиду на происшедшее и затягивая переговоры. А прямо сейчас Мэй Чансу был полон решимости доказать, что только он сам хозяин себе и своим желаниям, и Янь Цюэ намеревался ему в этом помогать, пока кувшин с желаниями не будет исчерпан до самого донышка и они оба не заснут, утомленные.
А Чансу словно стремился, как на пиршестве, порадовать себя всеми видами весенних радостей по очереди. Узкие розовые губы сложились в дразнящую улыбку, уже тем взволновав кровь хоу Яня, пусть его молодые годы и были давно позади. А уж когда Чансу без единого колебания принял в рот его янское орудие, вовсе не в силах человеческих было бы хранить бесстрастность. Младший, поистине искусный флейтист, задавал ритм: посасывал, лизал, будоражил напряженным кончиком языка, двигался по стволу вверх и вниз, захватив его в кольцо пальцев, ласкал внутреннюю сторону бедер и перекатывал яшмовые бубенцы, забирал на всю глубину и выпускал. Его взгляд был сейчас откровенно жаждущим, и не стоило сомневаться, что происходящее составляло его искреннее удовольствие. Янь Цюэ решился положить руку ему на затылок и слегка прижать с поощряющим: «Хороший мальчик…» – и Чансу немедля застонал, не выпуская его орудия из губ.
Благодарность и чувство гармонии были не чужды хоу Яню, и их с Чансу первое удовольствие должно было стать совместным. Тот понятливо выпустил нефритовый стебель из плена уст и распростерся ничком, приподняв зад и уперевшись лбом в расшитые подушки, чтобы блестящее от его слюны орудие удобно вошло в медные врата. Тело, привычное к южным удовольствиям, приняло плоть разом и глубоко. Янь Цюэ вдруг подумал, что такой, как сейчас, Чансу и вправду легко мог стать изысканным лакомством для двоих сразу, и одна эта мысль заставила его дыхание сбиться. Но памятуя о полном наслаждении младшего, он удержал себя на краю, продолжая вонзаться медленно и свободно. Годы и опыт даоса стали ему опорой: молодой мужчина на его месте излился бы, не устояв долго, а почтенный хоу продолжал мерными ударами толочь в ступе драгоценные зерна, поражая то и дело скрытую жемчужину, заставляя Чансу вертеть бедрами и хныкать на острой грани сверкающего пика.
Если соглядатаи и прятались за стенами их покоев, желая знать, чем заняты лянские посланники, то этим ничтожным назавтра придется немало потрудиться, переводя свои гнусные доносы в подобающие для высочайшего уха слова. То, что срывалось с уст Чансу, было непристойным, бесхитростным и бессвязным. «Дядюшка», «еще!», «не могу больше…», соленые просторечные ругательства – не самые изысканные речи для дворцовых покоев. Наконец тот, прогнувшись в предельном удовольствии, излился, его тело сделалось податливым и расслабленным и приняло в себя живую ртуть.
В прошлый раз им было дозволено одно-единственное пьянящее удовольствие. Теперь запрет был снят, у обоих достало бы изощренности и сил на многое. Янь Цюэ перевернул истомленного утехами Чансу на спину и принялся ему доказывать, что нет ничего добродетельней, чем постигать новое, лелея старое, и что есть много способов дотянуться до сверкающего пика для того, кто сочетает ум с прилежанием. До глубокой ночи сосна склоняла свою крону и сплетались шеями утки-мандаринки; Чансу оказался понятлив и ласков, и раздраженное нетерпение, охватившее его этим вечером, постепенно переплавилось в спокойную негу, а старый даос после чашки драгоценного чая, напротив, открыл в себе неутомимость и любопытство, достойное юнца. Он еще успел порадоваться подобной перемене в обоих, когда сон смежил его веки.
Утро вышло томным и неловким одновременно. Мэй Чансу не пылал страстью, не искал прикосновений, кутался в исподний халат, однако глядел нежно и благодарно. Янь Цюэ пришлось помочь порозовевшему от смущения Чансу с гребнем – его прическа, жестоко разворошенная за ночь на ложе, имела такой прежалкий вид, что было неприемлемо показаться на глаза даже прислуге. К счастью, расшитые золотом одежды смялись на полу лишь слегка, и достаточно было их встряхнуть и развесить по ширмам. Что хоу Янь и сделал, не чинясь, пока Мэй Чансу подбирал волосы.
Звякнули пояса, украшенные серебряными бляхами, с привешенными к ним резными нефритовыми подвесками-пэйюй. С мягким стуком упал мешочек с печатью имперского советника – драгоценной чуань дай инь. Из расправленного белого шарфа Чансу выкатилась овальная пластинка слоновой кости, искусно изрисованная алым и выложенная золотой проволокой.
– Кость для сянци? Ты взял с собою талисман ради удачи в игре, племянник? Так ты его чуть не потерял.
Чансу прищурился, разглядел, что Янь Цюэ держит в пальцах, и откровенно поморщился, даже руки не протянул, чтобы взять изящную безделушку.
– Какой там талисман, почтенный дядюшка! Знак моего вчерашнего позора, так вернее. Проклятый Шань-ван аж доску для игры опрокинул, спеша меня завалить… да чтоб в его бараньей голове мозги как в котле сварились! Я бы первым смеялся, если бы такое увидел: доска перевернута, фишки веером в воздух взлетели, иноземный посланник под мужчиной на полу распластан, как девица в ивовом доме, изумленные слуги в дверях… Одна игральная бирка, наверное, мне за отворот халата провалилась.
Хоу Янь положил фишку на ладонь, внимательно ее разглядывая, точно присевшую на руку редкую бабочку. Узор двух цветов, алого и золотого, переплетаясь, несомненно складывался в знак «шуай» – маршал.
– Работа и впрямь искусная; сразу видно, что этот набор сянци изготовили для принца, по особому заказу. Каким цветом тебе пришлось играть с ним вчера, Линь-хоу?
– Черным, – ответил Мэй Чансу незамедлительно. – А что?
– То, что, возможно, в наших руках изящный способ отплатить за вчерашнее поношение, – сказал хоу Янь и улыбнулся в усы. – Ты унес за пазухой не что-нибудь, а красного «маршала», Мэй Чансу. Разве это не знак, что боги тебе недвусмысленно благоволят?
– Снятие с доски самой ценной фигуры в игре… – произнес Мэй Чансу медленно, и глаза его загорелись хищной радостью.
– Победа, которую тебе нечаянно подарил чжоуский Шань-ван, – согласно договорил хоу Янь. – Дурную его голову с плеч отец-император за такой промах не снимет, но пожалеть о задуманном ему точно придется. И ради такого зрелища нам следует поспешить.
Мэй Чансу решительно кивнул, однако прежде, чем звать слуг и приступать к делам, неожиданно глубоко склонился, сложив руки кольцом.
– Почтенный дядюшка! Простите безрассудного, что по слабости своей искал у вас утешения прежде и помощи – сейчас. Никому, кроме вас, я не посмел бы довериться, и ни от кого другого, кроме вас, не приму смиренно самый строгий упрек в беспутстве.
– Ты можешь рассчитывать на меня всегда, – только и сказал хоу Янь, мягко поднимая его из поклона и обнимая.
Солнце еще не миновало высшую точку небосвода, как дворцовый евнух раскатисто провозгласил:
– Посланники от Великой Лян к государю! Сиятельные хоу Янь и хоу Линь!
Лянские вельможи – оба осанистые и прекрасные, словно яшма, с тонкими изящными чертами и мудрыми лицами – выступали к трону императора Северной Чжоу плавно и, приблизившись на точно установленное церемониалом расстояние, согласно совершили земной поклон, возложив перед собой неприкосновенный посольский бунчук с тремя хвостами и колокольцами. Затем хоу Янь, как старший из двоих, шагнул вперед и объявил:
– Веление Неба незыблемо; слово государя драгоценнее нефрита и тверже корней гор. Ничтожные, явившиеся на благодатные чжоуские земли ради одного – послужить устами Сына Неба, лянского Ань-ди, благодарят наследного принца Шаня за щедрость. Несравненный позволил себя победить в партии сянци, хоть первый ход и был за его красными. Снятие командующего с доски – выигрыш всей партии, не так ли? Мудрым было повеление государя Северной Чжоу решить непримиримые разногласия за доской, и скромный посланник рад, что дело о спорных землях сумело разрешиться так быстро!
Хоу Янь протянул ладонь с фишкой и украдкой полюбовался, как наливается дурной кровью лицо Шань-вана. Падение наследного принца на колени с возгласами «Отец-государь, это подлое воровство, это колдовство!..»; царственный рык чжоуского императора – орать тот умел не хуже покойного Сяо Сюаня; тонкая злая улыбка на губах Мэй Чансу… Утро определенно вышло ещё и занятным. И хоть было ясно, что за костяную фишку серебряные копи никто не отдаст и переговоры им еще предстоят всерьез, но наследный принц Северной Чжоу нынче был сброшен с доски в этой партии.
Довершил же разгром Линь-хоу – безупречной речью о том, что неразумным следует доказывать свои слова или держать язык за зубами, воздерживаясь от прилюдных оскорблений сопредельной страны и любых попыток оспаривать волю богов. После бурной ночи Чансу сбросил с себя томление гнева пополам со смятением и был великолепен. Не так неторопливо-спокоен, каким рассчитывают видеть посланника, но ярок, быстр умом, властен, ядовит, как скорпион – и прекрасно оттенял своей резкостью спокойную уверенность хоу Яня, загоняя противника в его ловушку.
Чудесный мальчик. Просто чудесный.
***
Миновала не одна и не две луны, когда благословенный Сын Неба Ань-ди, сидя за чаем со своим доверенным советником и одним просвещенным даосом с гор, обронил задумчиво:
– А знаешь, Чансу, Северная Вэнь просила нас прислать посольство. Хотят договориться о нерушимом союзе и скрепить его браками младших принцев. Ну как нерушимом… если повести переговоры как должно, на пол-оборота звездного колеса их решимости хватит. Поедешь туда вместе с хоу Янем? Заодно развлечешься, развеешься... а то ты как-то закис, премудрый цилинь.
Мэй Чансу почувствовал, как кровь вопреки всякому его намерению приливает к щекам.
– Что краснеешь? Дело-то житейское, – бросил Линь Чэнь, обнял его за плечи и проговорил вполголоса: – Вернешься – блеск в глазах появится.
– А не эта решительная добродетель, словно я намерен надеть на тебя фениксовый убор и отвести покои во Внутреннем дворце, – усмехнулся Цзинъянь и обнял его с другой стороны.